Разсказъ пятый.

Исторія Левдаста, турскаго графа. — Стихотворецъ Венанцій Фортунатъ. — Монастырь Радегонды в Пуатье.

(579 — 581).

Островъ Ре, въ трехъ лье отъ сентонжскаго берега, принадлежалъ, въ царствованіе Клотера I-го, къ помѣстьямъ королевской казны. Его виноградники, тощее произведеніе почвы, безпрестанно побиваемой морскими вѣтрами, находились въ то время подъ надзоромъ Галла, по имени Леокадія. У него былъ сынъ, котораго онъ назвалъ германскимъ именемъ Левдаста, вѣроятно въ честь какого нибудь знаменитаго и богатаго франкскаго владѣтеля того края, или съ цѣлію доставить новорожденному полезное покровительство, или желая осѣнить главу его предзнаменованіемъ высокихъ почестей и такимъ образомъ ласкаясь мечтами и надеждами отцовскаго честолюбія¹. Родясь королевскимъ рабомъ, сынъ Леокадія, едва выйдя изъ дѣтства, попалъ въ число юношей, набранныхъ главноуправляющимъ помѣстьями короля Гариберта для поваренной службы². Наборы такого рода часто производились по повелѣнію франкскихъ королей въ семьяхъ, населявшихъ обширныя ихъ помѣстья; повинность эту должны были нести люди всѣхъ возрастовъ, всѣхъ состояний и даже знатнаго происхожденія³.

Молодой Левдастъ, переселенный такимъ образомъ вдаль отъ маленькаго острова, на которомъ родился, отличился сперва от всѣхъ своихъ сотоварищей нерадивостью и непокорным духомъ. У него болѣли глаза и ѣдкость дыма сильно его безпокоила; этимъ обстоятельствомъ онъ, съ большимъ или меньшимъ основаніемъ, пользовался для своихъ отказовъ отъ повиновенія. Послѣ бесполезныхъ усилій пріучить его къ обязанностямъ службы, для которой его предназначали, приходилось или отправить его обратно, или дать ему другую должность. Рѣшено было послѣднее, и сынъ виноградаря перешелъ изъ кухни въ пекарню, или, какъ выражается его оригинальный біографъ, отъ ступки къ квашнѣ⁴. Не имѣя болѣе предлога, которымъ можно было отговариваться отъ прежней работы, Левдастъ прибѣгнулъ къ скрытности и казался чрезвычайно довольнымъ своею новою обязанностью. Онъ исполнялъ ее нѣсколько времени съ таким рвеніемъ, что успѣлъ усыпить бдительность своихъ начальниковъ и смотрителей; потомъ, воспользовавшись первымъ удобнымъ случаемъ, бѣжалъ⁵. За нимъ погнались, привели его назадъ, но онъ снова бѣжалъ, и такъ до трехъ разъ. Исправительныя мѣры плетьми и тюремнымъ заключеніемъ, которымъ онъ, какъ бѣглый рабъ послѣдовательно подвергался, найдены были противъ такого упрямства недостаточными, и на Левдаста наложили послѣднее и самое строгое наказаніе: его заклеймили надрѣзомъ на ухѣ⁶.

Хотя такое увѣчье дѣлало побѣгъ его затруднительнымъ и менѣе надежнымъ, однако онъ опять убѣжалъ рискуя не найдти нигдѣ пристанища. Проскитавшись изъ стороны въ сторону, въ постоянномъ страхѣ поимки, потому-что носилъ видимый для всѣхъ знакъ своего рабства, и утомленный такою тревожною и бѣдственною жизнію, онъ наконецъ отважился на самое смѣлое предпріятіе⁷.

Въ то время король Гарибертъ только-что женился на Марковефѣ, дворцовой прислужницѣ, дочери чесальщика шерсти. Можетъ-быть, Левдастъ имѣлъ какія нибудь сношенія съ семействомъ этой женщины; можетъ-быть, просто положился на доброту ея сердца и сочувствіе къ старому товарищу рабства; какъ бы то ни было, но вмѣсто того, чтобъ идти впередъ какъ можно далѣе отъ королевскаго жилища, онъ воротился и, скрываясь въ сосѣднемъ лѣсу, выжидалъ случая представиться новой королевѣ потихоньку отъ слугъ, которые могли его увидѣть и схватить⁸. Ему удалось, и Марковефа, тронутая мольбами, приняла его подъ свое покровительство. Она поручила ему присмотръ за лучшими своими лошадьми и избрала его изъ своей прислуги въ званіе марискалька, mariskalk, какъ говорили на древне-германскомъ языкѣ⁹.

Левдастъ, ободренный этимъ успѣхомъ и такою неожиданною милостью, вскорѣ пересталъ ограничивать свои желанія настоящимъ положеніемъ и, простирая виды свои выше, сталъ добиваться главнаго начальства надъ конскими заводами своей покровительницы и титула конюшаго графа, званіе, которое варварскіе короли заимствовали отъ императорскаго двора¹⁰. Онъ достигъ этого въ короткое время, благодаря своей счастливой звѣздѣ, потому-что имѣлъ болѣе дерзости и самохвальства, нежели тонкаго ума и настоящаго искусства. На этомъ мѣстѣ, равнявшемъ его не только съ свободными людьми, но даже съ благородными Франками, онъ совершенно позабылъ и свое происхожденіе, и прежнее холопское и горькое житье раба. Онъ сдѣлался грубъ и презрителенъ со всѣми, кто былъ ниже его, высокомѣренъ съ равными, жаденъ къ деньгамъ и всякой роскоши, честолюбивъ безъ мѣры и воздержанія¹¹. Возведенный благосклонностью королевы какъ-бы въ любимцы, онъ вмѣшивался во всѣ дѣла ея и извлекалъ изъ нихъ огромныя выгоды, употребляя во зло ея довѣриіе и сговорчивость¹². Когда, по прошествіи нѣсколькихъ лѣтъ, она скончалась, то онъ уже столько награбилъ, что могъ, при помощи подарковъ, добиться у короля Гариберта той же должности, какую исправлялъ при дворѣ королевы. Онъ одержалъ верхъ надъ всѣми соискателями и сдѣлался графомъ королевскихъ конюшенъ; ни мало не потерявъ съ кончиною своей покровительницы, онъ попалъ на новый путь къ почестямъ. Пользовавшись одинъ или два года своимъ высокимъ званіемъ въ дворцовой службѣ, счастливый сынъ раба съ острова Ре былъ возведенъ въ политическое достоинство и сдѣланъ графомъ города Тура, одного изъ важнѣйшихъ въ гарибертовомъ королевствѣ¹³.

Должность графа, въ томъ видѣ, какъ она существовала въ Галліи со времени завоеванія ея Франками, соотвѣтствовала, по ихъ политическимъ понятіямъ, должности судьи, котораго они называли на своемъ языкѣ графомъ, graf, и который, въ каждомъ округѣ Германіи, производилъ уголовную расправу, въ присутствіи родоначальниковъ или именитыхъ мужей округа. Враждебные отношенія побѣдителей къ жителямъ завоеванныхъ городовъ побудили присоединить къ этой судейской должности военныя права и диктаторскую власть, которую лица, дѣйствовавшія отъ имени франкскихъ королей, почти всегда употребляли во зло, или по жестокости характера, или по личнымъ разсчетамъ. Это былъ родъ варварскаго проконсульства, поставленнаго въ каждомъ значительномъ городѣ надъ прежними муниципальными учрежденіями, но безъ всякаго старанія согласовать ихъ между собою. Эти учрежденія, не смотря на ихъ отдѣльность, были однако достаточны для сохраненія порядка и внутренняго мира, и жители галльскихъ городовъ болѣе страшились, нежели радовались, когда королевское посланіе возвѣщало имъ о пріѣздѣ какого нибудь графа, присланнаго управлять ими по ихъ обычаямъ и блюсти правосудіе. Таково было, безъ сомнѣнія, впечатлѣніе, произведенное въ Турѣ прибытіемъ Левдаста; и отвращеніе гражданъ къ новому судьѣ не могло не возрастать со дня на день. Онъ былъ безграмотенъ, безъ всякихъ свѣдѣній въ законахъ, которыми долженъ былъ руководствоваться, и даже не имѣлъ той прямоты ума и природной справедливости, которая, хотя и подъ грубою корою, однако встрѣчалась въ графахъ зарейнскихъ округовъ.

Свыкшійся сперва съ бытомъ рабовъ, а потомъ съ буйною жизнію вассаловъ королевскаго двора, Левдастъ не имѣлъ ничего общаго съ той старинной римской образованностью, съ которою предстояли ему частыя сношенія, кромѣ страсти къ роскоши, пышности и плотскимъ наслажденіямъ. Онъ велъ себя въ новой своей должности, какъ-будто получилъ ее собственно для себя и въ удовлетвореніе своихъ безпутныхъ наклонностей. Вмѣсто того, чтобъ учредить въ городѣ Турѣ порядокъ, онъ посѣялъ тамъ смуты своею запальчивостью и распутствомъ; бракъ его съ дочерью одного изъ богатѣйшихъ тамошнихъ жителей не сдѣлалъ его ни умѣреннѣе, ни осмотрительнѣе въ поведеніи. Онъ былъ жестокъ и высокомѣренъ съ мужчинами; распутство его не щадило никакой женщины, лихоимство далеко превзошло все, чего могли ожидать отъ него¹⁴. Онъ уптореблялъ всю хитрость своего ума на то, чтобы вовлечь богатыхъ людей въ неправыя тяжбы, въ которыхъ самъ бывалъ посредникомъ, или взвести на нихъ ложныя обвиненія и воспользоваться пенями, которыми онъ дѣлился съ казною. Посредствомъ взысканій и грабительства онъ очень-скоро увеличилъ свои богатства и накопилъ у себя въ домѣ много золота и сокровищъ¹⁵. Такое счастіе и безнаказанность продолжались до кончины короля Гариберта, послѣдовавшей въ 567 году. Сигбертъ, на долю котораго достался городъ Туръ, не питалъ къ прежнему рабу такой благосклонности, какъ старшій братъ его. Напротивъ того, неблаговоленіе его было такъ сильно, что Левдастъ для безопасности поспѣшно оставилъ городъ, бросивъ все имущество и большую часть своихъ сокровищъ, которыя были захвачены или разграблены людьми австразійскаго короля. Онъ искалъ пристанища въ королевствѣ Гильперика и присягнулъ на вѣрность этому королю, принявшему его въ число своихъ литовъ¹⁶. Въ-продолженіе этой невзгоды, бывшій турскій графъ жилъ въ Нейстріи гостемъ во дворцѣ, переѣзжая за дворомъ изъ одного помѣстья въ другое и занимая мѣсто за обширнымъ столомъ, за который садились, по старшинству лѣтъ и званія, королевскіе вассалы и застольники.

Черезъ пять лѣтъ послѣ этого побѣга графа Левдаста, король Сигбертъ возвелъ въ епископы города Тура, по просьбѣ гражанъ, Георгія Флоренція, принявшаго, при поставленіи своемъ, имя Григорія; уваженіе и любовь ихъ онъ пріобрѣлъ въ то время, когда изъ Оверни, своей родины, приходилъ на поклоненіе ко гробу св. Мартина. Этот мужъ, котораго характеръ виденъ изъ предшествовавшихъ разсказовъ, былъ, по своему религіозному рвенію, любви къ священному писанію и строгой нравственности, однимъ изъ самыхъ совершенныхъ представителей высшей христіанской аристократіи Галловъ, среди которой нѣкогда блистали его предки. Съ самаго водворенія своего на турскомъ епископскомъ престолѣ, Григорій, въ силу политическихъ преимуществъ, соединенныхъ въ то время съ званіемъ епископа, и по личному своему значенію, пользовался верховнымъ вліяніемъ на городскія дѣла и дѣйствія подчиненнаго ему сената. Но блескъ этого высокаго положенія долженъ былъ искупаться трудами, заботами и опасностями безъ счета. Григорій вскорѣ испыталъ ихъ. Въ первый годъ его управленія, городъ Туръ занятъ былъ ратниками короля Гильперика и точасъ же отнятъ войсками Сигберта. Въ слѣдующемъ году, Теодебертъ, старшій сынъ Гильперика, такъ опустошалъ берега Луары, что граждане Тура, пораженные ужасомъ, принуждены были вторично покориться нейстрійскому королю¹⁷. Кажется, что Левдастъ, пытаясь поправить свое состояніе, участвовалъ въ этомъ походѣ или какъ начальникъ дружины, или въ числѣ отборныхъ вассаловъ, окружавшихъ юнаго королевскаго сына.

Теодебертъ, вступивъ въ городъ, который онъ привелъ къ покорности своему отцу, представилъ бывшаго графа епископу и муниципальному сенату, сказавъ, что было бы не худо, еслибъ городъ Туръ снова подчинился тому, кто съ благоразуміемъ и твердостію правилъ имъ при прежнемъ раздѣлѣ¹⁸. Независимо отъ памяти, оставленной Левдастомъ въ Турѣ, и притомъ такой, отъ которой возмущалась честная и благочестивая душа Григорія, этотъ потомокъ знаменитѣйшихъ сенаторскихъ фамилій въ Берри и Оверни, вполнѣ раздѣлявшій взглядъ современнаго ему общества не могъ безъ отвращенія видѣть на мѣстѣ, столь близкомъ къ его собственному, ничтожнаго человѣка, носившаго на тѣлѣ своемъ неизгладимый знакъ рабскаго происхожденія. Но предложеніе юнаго вождя нейстрійскаго войска, какъ ни казалось снисходительно, было приказаніемъ; для спасенія города, которому угрожалъ грабежъ и сожженіе, надлежало подчиниться прихоти побѣдителя, чтò и было исполнено турскимъ епископомъ съ тѣмъ благоразуміемъ, постоянный примѣръ котораго представляла вся его жизнь. Желанія важнѣйшихъ гражданъ, казалось, согласовались съ намѣреніемъ Теодеберта возстановить Левдаста въ его званіи и почестяхъ. Возстановленіе это не замедлилось, и чрезъ неѣсколько дней сынъ Леокадія получилъ изъ нейстрійскаго дворца граммату о своемъ назначеніи, содержаніе которой, какъ видно изъ оффиціальныхъ документовъ того времени, странно противорѣчило его характеру и поведенію:

«Если есть случаи, въ которыхъ королевская благость являетъ свое совершенство, то конечно болѣе всего дано ей выражаться въ умѣніи избирать въ цѣломъ народѣ мужей бдительныхъ и честныхъ. И по истинѣ было бы несовмѣстно, чтобы званіе судіи довѣрено было тому, чье праводушіе и твердость не были заранѣе испытаны. А потому, хорошо зная твою вѣрность и достоинства, мы возложили на тебя должность графа въ округѣ турскомъ, дабы ты исполнялъ ее, и пользовался всѣми ея правами¹⁹, и сохранялъ полную и нерушимую преданность къ нашему правленію. Да пребудутъ подъ твоимъ началомъ и властію въ мирѣ и добромъ порядѣ всѣ, живущіе въ прѣделахъ твоего вѣдѣнія, будь они Франки, Римляне, или другаго какого племени. Направляй ихъ на истинный путь по ихъ законамъ и обычаямъ, являй себя главнымъ заступникомъ вдовъ и сиротъ, искореняй строгостью преступленія воровъ и другихъ здодѣевъ; да возрадуется и успокоится народъ, во благѣ жизни подъ твоимъ управленіемъ; а чтò слѣдуетъ казнѣ изъ доходовъ по твоей части, то да будетъ попеченіемъ твоимъ ежегодно доставляемо въ исправности въ наше казначейство²⁰».

Новый турскій графъ, не чувствовавшій себя еще довольно твердымъ на своемъ мѣстѣ и притомъ боявшійся, чтобы военное счастіе опять не возратило города подъ власть австразійскаго короля, старался жить въ совершенномъ согласіи съ муниципальными сенаторами и особенно съ епископомъ, могущественное покровительство котораго могло быть для него полезно²¹. Въ присутствіи Григорія, онъ являлся скромнымъ и даже смиреннымъ въ обращеніи и на словахъ, наблюдая разстояніе, раздѣлявшее его отъ человѣка, столь знатнаго родомъ, и заботливо угождая аристократическому тщеславію, легкій остатокъ котораго проглядывалъ изъ-за положительныхъ достоинствъ этого ума твердаго и строгаго. Онъ увѣрялъ епископа, что первымъ желаніемъ его было угодить ему и слѣдовать всѣмъ его мнѣніямъ. Онъ обѣщалъ не присвоивать излишней власти и принять за правило справедливость и благоразуміе. Наконецъ, чтобъ придать болѣе вѣры своимъ обѣщаніямъ и обнадеживаніямъ, онъ много разъ призывалъ въ клятвахъ своихъ гробницу св. Мартина. Нерѣдко онъ клялся Григорію, какъ кліентъ своему патрону, пребыть ему вѣрнымъ во всѣхъ обстоятельствахъ, никогда ни въ чемъ предъ нимъ не проступаться, ни въ дѣлахъ, которыя будутъ касаться его лично, ни въ томъ, гдѣ дѣло будетъ идти о церкви²².

Дѣла оставались въ такомъ положеніи и городъ Туръ наслаждался спокойствіемъ, котораго никто не ожидалъ въ началѣ, вдругъ войско Теодеберта было истреблено близъ Ангулема, и Гильперикъ, считая себя пропавшимъ, укрылся въ стѣнахъ Турнэ, — событія, подробно описанныя въ одномъ изъ предшествовавшихъ разсказовъ²³. Граждане Тура, лишь по неволѣ повиновавшіеся нейстрійскому королю, признали снова власть Сигберта, и Левдастъ снова обратился въ бѣгство, какъ за семь лѣтъ назадъ; но, багодаря, можетъ-быть, заступничеству епископа Григорія, имущество его было на этотъ разъ пощажено и онъ вышелъ изъ города безъ всякаго ущерба. Онъ удалился въ Нижнюю-Бретань, страну совершенно независѣвшую въ то время отъ франкскихъ королевствъ и часто служившую пристанищемъ изгнанниковъ и недовольныхъ²⁴.

Убійство, такъ внезапно прекратившее, въ 575 году, дни Сигберта, повлекло за собою двойное возстановленіе, Гильперика королемъ нейстрійскимъ, и Левдаста графомъ Турскимъ. Онъ возвратился послѣ готоваго изгнанія и самовольно вступилъ въ свою должность²⁵. Съ этой поры обезпеченный въ будущемъ онъ не старался болѣе притворяться: сбросилъ личину и снова пошелъ по слѣдамъ своего перваго управленія. Предавшись вдругъ всѣмъ дурнымъ наклонностямъ, какія только могутъ увлекать человѣка, облеченнаго властію, онъ явилъ зрѣлище величайшихъ козней и самыхъ возмутительныхъ жестокостей. Если въ то время, когда онъ держалъ публичный судъ въ присутствіи городскихъ старшинъ, вадѣльцевъ франкскаго племени, Римлянъ сенаторскаго происхожденія и сановниковъ епископской церкви, какой-либо истецъ, котораго онъ желалъ разорить, или какойънибудь подсудимый, погибели котораго онъ добивался, являлся передъ нимъ съ смѣлою самоувѣренностью, поддерживая свои права и требуя правосудія, то графъ прерывалъ рѣчь его и метался какъ бѣшеный на своей судейской скамьѣ²⁶. Если толпа, окружавшая судилище, обнаруживала тогда тѣлодвиженіями или ропотомъ участіе свое къ угнетенному, то гнѣвъ Левдаста обращался на нее и онъ поносилъ гражданъ бранью и грубыми словами²⁷. Сохраняя въ насиліяхъ своихъ тотъ характеръ безпристрастія, который слѣдовало бы ему оказывать только въ правосудіи, онъ не обращалъ вниманія ни на чьи права, ни на чье званіе, ни на чье состояніе; приказывалъ приводить къ себѣ священниковъ съ веригами на рукахъ и бить палками воиновъ франкскаго происхожденія. Можно подумать, что этотъ сановникъ изъ рабовъ находилъ удовольствіе въ уничтоженіи всякихъ отличій, въ презрѣніи всѣхъ условій общественнаго порядка того времени, внѣ котораго сперва поставила его случайность рожденія, а потомъ другія случайности вознесли такъ высоко²⁸.

Но какъ не велики были деспотическія стремленія графа Левдаста и желаніе его все уравнять по своему произволу для личныхъ выгодъ, однако въ городѣ существовала другая соперничествующая власть, и былъ человѣкъ, противъ котораго онъ не дерзалъ на все рѣшаться, подъ страхомъ самому погибнуть. Онъ это чувствовалъ, и потому коварствомъ, а не явнымъ насиліемъ хотѣлъ заставить епископа склониться или по-крайней-мѣрѣ молчать передъ собою. Имя Григорія, славное въ цѣлой Галліи, пользовалось уваженіемъ при дворѣ нейстрійскаго короля; но всѣмъ извѣстная преданность его къ семейству Сигберта тревожила иногда Гильперика, еще неувѣреннаго въ прочномъ обладаніи завоеваннымъ имъ городомъ Туромъ, служащимъ ключомъ всей страны, которую онъ хотѣлъ покорить къ югу от Луары. На этом недовѣрчивомъ расположеніи короля, Левдастъ основалъ свои надежды уничтожить вліяніе епископа. Навлекая на него безпрестанныя подозрѣнія, онъ старался выставить самаго себя человѣкомъ необходимымъ для сохраненія города, передовымъ стражемъ, всегда неусыпнымъ и подверженнымъ за свою бдительность враждебнымъ нападкамъ и тайной или открытой непріязни. Это было для него лучшимъ средствомъ оградить себя полною безопасностью и между-тѣмъ, не выходя изъ своихъ правъ, выискивать случаи оскорблять, когда вздумается, епископа, самаго страшнаго его противника.

Въ этой борьбѣ ухищреній и мелкихъ козней, онъ прибѣгалъ иногда съ самымъ страннымъ средствамъ. Когда какое-либо дѣло требовало присутствія его въ епископскомъ домѣ, онъ являлся туда во всеоруженіи, съ шлемомъ на головѣ, въ панцырѣ, съ колчаномъ черезъ плечо и длиннымъ копьемъ въ рукѣ, для того ли, чтобы придать себѣ страшную наружность, или чтобы заставтиь думать, будто въ этомъ домѣ мира и молитвы ему угрожала опасность отъ засады и тайныхъ замысловъ²⁹. Въ 576 году, когда Меровигъ, проѣздомъ чрезъ Туръ, похитилъ у него всѣ деньги и драгоцѣнности, онъ утверждалъ, что молодой принцъ ограбилъ его по совѣту и наущенію Григорія³⁰. Послѣ того, по непостоянству ли характера, или отъ неудачи въ этомъ бездоказательномъ обвиненіи, онъ внезапно сталъ искать примиренія съ епископомъ, и увѣрялъ его, под самой священной клятвой, взявъ въ руку шелковый коверъ, покрывавшій гробницу св. Мартина, что въ жизнь свою враждовать съ нимъ болѣе не будетъ³¹. Но непомерная алчность, съ которою Левдастъ желалъ какъ можно скорѣе вознаградить понесенные имъ убытки, побуждала его къ умноженію своихъ грабежей и лихоимствъ. Въ числѣ богатыхъ гражданъ, на которыхъ онъ нападалъ преимущественно, многіе были искренними друзьями Григорія, но и они не знали пощады. Такимъ образомъ, не смотря на свои недавнія обѣщанія и багоразумную рѣшимость, турскій графъ снова вовлекся въ тайную вражду съ своимъ соперникомъ по власти. Вскорѣ, все болѣе и болѣе увлекаемый корыстью, онъ началъ захватывать церковное имущество, и распря между двумя противниками сдѣлалась явною³². Въ этой борьбѣ, съ долготерпѣніемъ, присходившимъ частью отъ пастырской кротости, частью отъ осторожной политики аристократа, Григорій сначала отражалъ насильственные поступки Левдаста однимъ лишь нравственнымъ сопротивленіемъ. Онъ только принималъ удары, не нанося ихъ, пока не счелъ нужнымъ дѣйствовать, и тогда, послѣ двухъ-лѣтняго спокойнаго, по видимому безропотнаго ожиданиія, съ силою возсталъ на своего противника.

Въ концѣ 579 года, тайное посольство донесло королю Гильперику, съ неопровержимыми доказательствами, о вѣроломствѣ графа Левдаста и неисчислимыхъ бѣдствіяхъ, которыя онъ причинялъ церквамъ и всѣмъ жителямъ Тура³³. Неизвѣстно, при какихъ обстоятельствахъ посольство это явилось въ нейстрійскій дворецъ, и какія причины содѣйствовали удачѣ этого предпріятія; но оно увѣнчалось полнымъ успѣхомъ, и не смотря ни на долговременную милость короля къ графу Левдасту, ни на многочисленныхъ друзей, которыхъ онъ имѣлъ между вассалами и приближенными ко двору, низложеніе его было рѣшено. Отпуская пословъ, Гильперикъ отправилъ съ ними Ансовальда, самаго довѣреннаго своего совѣтника, для принятія надлежащихъ мѣръ и осуществленія перемѣны, о которой они просили. Ансовальдъ прибылъ въ Туръ въ ноябрѣ мѣсяцѣ, и, не довольствуясь объявленіемъ, что Левдастъ лишенъ своего званія, предоставилъ епископу и гражданамъ всѣхъ сословій право избрать новаго графа. Голоса соединились въ пользу мужа галльскаго происхожденія, по имени Евномія, который и былъ поставленъ графомъ, среди народныхъ кликовъ и упованій³⁴.

Пораженный этимъ неожиданнымъ ударомъ и въ кичливости своей никогда не помышлявшій о возможности такой превратности, Левдастъ пришелъ въ неистовую ярость и упрекалъ придворныхъ друзей своихъ, которымъ, по его мнѣнію, слѣдовало поддержать его. Онъ съ особенною горечью укорялъ королеву Фредегонду, которой обязался служить добромъ и зломъ, въ томъ что, будучи властна, какъ онъ думалъ, спасти его отъ погибели, она заплатила ему неблагодарностью, отказавшись защитить его³⁵. Эта обида, основательная или нѣтъ, такъ сильно овладѣла умомъ отставленнаго графа, что онъ съ того времени возъимѣлъ къ своей бывшей покровительницѣ такую же ненависть, какую питалъ къ виновнику своего низложенія, турскому епископу. Онъ не отдѣлялъ ихъ другъ отъ друга въ своихъ мстительныхъ видахъ и въ умѣ, разгоряченномъ досадою, началъ создавать самыя отважныя предположенія, обдумывать планы новыхъ успѣховъ и будущаго возвышенія, включая въ нихъ, какъ одно изъ первѣйшихъ своихъ желаній, погибель епископа, и, что всего удивительнѣе, даже погибель Фредегонды, разводъ ея съ мужемъ и лишеніе ея королевскаго сана.

Въ то время, въ Турѣ былъ священникъ, по имени Рикульф, родомъ — можетъ-быть — Галлъ, не смотря на германское имя, подобно Левдасту, на котораго впрочемъ Рикульфъ много походилъ характеромъ³⁶. Рожденный въ томъ же городѣ отъ бѣдныхъ родителей, онъ подвизался въ духовномъ званіи, подъ покровительствомъ епископа Евфронія, предмѣстника Григорія. Его тщеставліе и честолюбіе превосходили всякую мѣру; онъ считалъ себя не на своемъ мѣсте, пока не получитъ епископскаго званія³⁷. Чтобы со временемъ вѣрнѣе его достигнуть, онъ за нѣсколько лѣтъ добился покровительства Клодовига, послѣдняго сына короля Гильперика и Авдоверы³⁸. Эта королева, женщина свободнаго и вѣроятно знатнаго происхожденія, хотя и была заточена и отвержена, однако сохранила въ несчастіи своемъ много друзей, надѣявшихся на ея сыновей, уже взрослыхъ, нежели на малолѣтнихъ дѣтей ея соперницы. Фредегонда, не смотря на блистательное сове могущество и успѣхи, не могла заставить окружавшихъ совершенно позабыть ея низкое происхожденіе и внушить имъ полную довѣренность на прочность счастія, которымъ наслаждалась. Были сомнѣнія на счетъ продолжительности очарованія, которымъ она ослѣпляла умъ короля; многіе неохотно ей воздавали королевскія почести; собственная дочь ея, Ригонта, старшая изъ четырехъ ея дѣтей, краснѣла за нее и вслѣдствіе рано пробудившагося женскаго тщеславія стыдилась имѣть матерью прежнюю дворцовую прислужницу³⁹. Такимъ образомъ возлюбленная супруга короля Гильперика имѣла также свои безпокойства, и главнѣйшимъ изъ всѣхъ, вмѣстѣ съ позоромъ происхожденія, котораго ничто не могло изгладить во мнѣніи людей того времени, было опасѣние совмѣстничества между ея дѣтьми и дѣтьми короля отъ перваго ложа на полученіе отцовскаго наслѣдія.

Освободясь насильственною смертію отъ двухъ старшихъ сыновей Авдоверы, Фредегонда еще имѣла передъ собою третьяго, Клодовига, могущаго оспаривать права сыновей ея, Клодоберта и Дагоберта, изъ которыхъ старшему не было еще пятнадцати лѣтъ⁴⁰. Мнѣнія, желанія, честолюбивыя надежды на счетъ участи одного и будущности другихъ были въ нейстрійскомъ дворцѣ различны; тамъ существовали двѣ противныя стороны, имѣвшія отрасли извнѣ и встрѣчавшіеся во всѣхъ частяхъ королевства. Въ обѣихъ были люди, искренно и давно преданные, и переходящіе новобранцы, пристававшіе или отстававшіе по влеченію минутнаго произвола. Такъ сошлись вдругъ, въ совершенномъ согласіи политическихъ чувствованій, Рикульфъ и Левдастъ, одинъ — старинный поклонникъ Клодовига, другой — еще недавній врагъ этого юнаго принца и брата его, Меровига. Они вскорѣ сдѣлались искренними друзьями, повѣрили другъ другу всѣ свои тайны и слили воедино свои планы и надежды. Въ послѣднихъ мѣсяцахъ 579 года и въ первыхъ слѣдующаго, эти два человѣка, равно опытные въ козняхъ, имѣли между собою частыя совѣщанія, на которыя былъ допущенъ и третій, подъ-діаконъ, по имени такъ же какъ и священникъ, Рикульфъ, тотъ самый, который уже служилъ посломъ у самаго искуснаго каверзника того времени, австразійца Гонтрана Бозе⁴¹.

Первымъ условіемъ трехъ сообщниковъ было положено пустить въ ходъ общій слухъ о супружеской невѣрности и распутствѣ Фредегонды, доведя о томъ до сведенія короля Гильперика. Они полагали, что чѣмъ любовь короля была болѣе довѣрчива и слѣпа на указанія, для всѣхъ очевидныя, тѣмъ страшнѣе долженъ быть гнѣвъ его въ минуту разочарованія. Удаленіе Фредегонды изъ королевства, ненависть короля къ ея дѣтямъ, изгнаннымъ вмѣстѣ съ нею и лишеннымъ наслѣдства, вступленіе Клодовига на отцовскій престолъ безъ всякаго спора и раздѣла, — таковы были послѣдстія, какихъ ждали они отъ своихъ услужливыхъ донесеній. Чтобъ отклонить отъ себя отвѣтственность за явный доносъ на королеву и въ то же время запутать другаго своего непріятеля, турскаго епископа, они довольно ловко вздумали обвинить его въ произнесенныхъ будто-бы передъ свидѣтелями оскорбительныхъ словахъ, переходившихъ тогда изъ устъ въ уста, но которыхъ сами они не осмѣливались повторять отъ своего имени⁴².

Замыселъ этотъ представлялъ двоякую возможность низложенія епископа: или тотчасъ же, при гнѣвномъ взрывѣ короля Гильперика, или немного позже, когда Клодовигъ вступитъ въ обладаніе королевствомъ. Священникъ Рикульфъ заранѣе опредѣленъ былъ для замѣщенія Григорія на епископскомъ престолѣ. Левдастъ, ручавшійся новому своему другу въ несомнѣнности такого повышенія, назначалъ себя при королѣ Клодовигѣ вторымъ лицомъ королевства, въ которомъ, съ титуломъ герцога, онъ долженъ принять верховное правленіе; а чтобы подъ-діаконъ Рикульфъ также имелъ приличное мѣсто, то было положено впутать вмѣсте съ Григоріемъ и вовлечь въ туже погибель и Платона, архидіакона турской церкви и задушевнаго друга епископа⁴³.

Условясь такимъ образомъ на своихъ сборищахъ, три заговорщика отправили пословъ къ Клодовигу, чтобы объявить ему о предпріятіи, задуманномъ въ его пользу сообщить во своихъ намѣреніяхъ и заключить съ нимъ уговоръ. Юный принцъ, вѣтренный характеромъ, честолюбивый и неосторожный, обѣщалъ, въ случаѣ удачи, все, чего отъ него требовали, и даже съ избыткомъ. Когда наступило время дѣйствовать, то распредѣлили между собою роли. Священникъ Рикульфъ долженъ былъ подготовить будущее низложеніе Григорія, возбудивъ противъ него, въ городѣ, зачинщиковъ смутъ и тѣхъ, которые, по чувству областнаго патріотизма, не любили его, какъ чужестранца, и желали видѣть на его мѣстѣ туземнаго епископа. Подъ-діаконъ Рикульфъ, нѣкогда одинъ изъ самыхъ смиренныхъ притрапезниковъ епископскаго дома, съ намѣреніемъ поссорившійся съ своимъ главою, чтобы свободнѣе видѣться съ Левдастомъ, опять началъ показывать епископу покорность и притворное раскаяніе; онъ старался снова войти въ его довѣріе, вовлечь его въ какой-либо подозрительный поступокъ, который могъ бы служить уликой⁴⁴. Наконецъ, самъ бывшій турскій графъ, не колеблясь, принялъ на себя самое опасное порученіе — отправиться въ суассонскій дворецъ и переговорить съ королемъ Гильперикомъ.

Онъ отправился изъ Тура около апрѣля мѣсяца 580 года и будучи допущенъ до короля, тотчасъ по пріѣздѣ, въ бѣседѣ съ-глаза-на-глазъ, сказалъ ему голосомъ, которому старался придать въ одно и то же время важность и убѣдительность: «Доселѣ, благочестивѣйший король, я охранялъ твой городъ Туръ; но теперь, когда я отрѣшенъ отъ должности, помысли, какъ-то сберегутъ его; ибо да будетъ тебѣ извѣстно, епископъ Григорій намѣренъ предать его сыну Сигберта⁴⁵». Какъ человѣкъ, раздосадованный непріятною вѣстью и прикрывающій испугъ своей недовѣрчивостью, Гильперикъ грубо отвѣчалъ: «Неправда». Потомъ, высматривая въ чертахъ Левдаста какой-либо признакъ смущенія и колебанія, онъ прибавилъ: «Ты пришелъ теперь съ такими доносами потому, что тебя отставили»⁴⁶. Но бывшій графъ турскій, ни мало не теряя своей смѣлости, отвѣчалъ: Епископъ творитъ и другое; онъ разноситъ про тебя оскорбительные слухи; говоритъ, что королева твоя въ блудной связи съ епископомъ Бертраномъ»⁴⁷. Задѣтый за самую живую и раздражительную струну, Гильперикъ впалъ въ такую ярость, что, забывъ чувство королевскаго достоинства, бросился колотить, что было силы, кулаками и ногами, несчастнаго виновника такого неожиданнаго открытія⁴⁸.

Когда онъ излилъ такимъ образомъ гнѣвъ свой, не выговоривъ ни слова, то пришелъ нѣсколько въ себя и сказалъ Левдасту: «Какъ! Ты утверждаешь, что епископъ говорилъ такія вещи про королеву Фредегонду?» — «Утверждаю» отвѣчалъ Левдастъ, нисколько не смутясь отъ грубаго пріема, которымъ встрѣчено было его таинственное донесеніе: «и если ты рѣшился бы предать пыткѣ Галліена, друга епископа и Платона, его архидіакона, то они уличили бы его передъ тобою въ этихъ разсказахъ»⁴⁹. — «Но, явишься ли ты самъ быть свидѣтелемъ»? — спросилъ король съ живѣйшимъ безпокойствомъ, Левдастъ отвѣчалъ, что можетъ представить свидѣтеля, слышавшаго все собственными ушами, причетника турской церкви, на словахъ котораго онъ и основалъ доносъ свой, и назвалъ подъ-діакона Рикульфа, не говоря однако о преданіи его пыткѣ, какъ за минуту предъ тѣмъ предлагалъ для обоихъ друзей епископа Григорія⁵⁰. Но различіе, которое онъ старался установить въ пользу своего соумышленника, не входило въ разсчеты короля. Гильперикъ, разгнѣванный на всѣхъ, кто только участвовалъ въ оскорбленіи, нанесенномъ его чести, приказалъ наложить на Левдаста оковы и тотчасъ же послалъ въ Туръ повелѣніе задержать Рикульфа⁵¹.

Этотъ отъявленный обманщикъ совершенно успѣлъ, въ-теченіе одного мѣсяца, пріобрѣсть милость епископа Григорія и былъ по прежнему принятъ, какъ вѣрный кліентъ, въ его домѣ и за его трапезой⁵². Когда по отъѣздѣ Левдаста, онъ расчиталъ, по числу протекшихъ дней, что доносъ уже сдѣланъ и имя его уже произнесено передъ королемъ, то началъ стараться вовлечъ епископа въ какой-либо подозрительный поступокъ, дѣйствуя на доброту души его и состраданіе къ несчастію. Онъ явился къ Григорію съ видомъ унынія и глубокаго безпокойства и на первый вопросъ о томъ, что съ нимъ случилось, бросился ему въ ноги, завопивъ: «Я пропадшій человѣкъ, если ты не поспѣшишь мнѣ на помощь. По наущенію Левдаста я говорилъ вещи, которыхъ не должно было разсказывать. Выдай мнѣ, немедля, позволеніе уѣхать въ другое королевство; ибо если останусь здѣсь, то королевскіе чиновники схватятъ меня и предадутъ казни⁵³». Церковный служитель дѣствительно не могъ ни отлучиться отъ церкви, при которой состоялъ, безъ позволенія епископа, ни поступить безъ письма отъ него, которое служило пропускомъ, въ другую епархію. Выпрашивая себѣ увольненіе, ради спасенія жизни отъ мнимой опасности, подъ-діаконъ Рикульфъ дѣйствовалъ двулично: старался вызвать существенное обстоятельство, могущее служить подтвержденіемъ словъ Левдаста, и кромѣ того желалъ доставить себѣ возможность уклониться отъ дѣйствія и выждать въ безопасномъ мѣстѣ развязку этой обширной интриги.

Григорій ни мало не подозрѣвалъ причины отъѣзда Левдаста, ни того, что происходило въ то время въ Суассонѣ; но просьба подъ-діакона, его темныя рѣчи, сопровождаемыя какими-то трагическими тѣлодвиженіями, вмѣсто того, чтобы тронуть, удивили и раздражили епископа. Бурныя времена, внезапныя перемѣны, ежедневно прекращавшія, на его глазахъ, самыя блистательныя существованія, общее недовѣріе въ надежность положенія и жизни каждаго, пріучили епископа къ самой внимательной осмотрительности. Онъ остерегся, и къ великой досадѣ Рикульфа, который своимъ притворнымъ отчаяниемъ надѣялся удовить его въ сѣти, отвѣтствовалъ: «Если ты держалъ рѣчи, противныя разуму и долгу, то да падутъ онѣ на главу твою; я не отпущу тебя въ другое королевство, потому-что боюсь навлечь на себя подозрѣніе короля»⁵⁴.

Подъ-діаконъ всталъ, пристыженный неудачею этой первой попытки, и можетъ-быть готовился попробовать новую хитрость, какъ былъ схваченъ тайно по повѣленію короля и отправленъ въ Суассонъ. Лишь-только онъ туда прибылъ, какъ былъ призванъ, одинъ, къ допросу, на которомъ, не смотря на свое опасное положеніе, въ точности выполнилъ условія, заключенныя имъ съ обоими соумышленниками. Выдавая себя за свидѣтеля, онъ показалъ, что однажды, когда епископъ дурно относился о королевѣ, тут присутствовали архидіаконъ Платонъ и Галліенъ, и что оба они повторяли слова епископа. Это положительное свидѣтельство освободило Левдаста, правдивость котораго не казалась болѣе сомнительною и который, впрочемъ, не обѣщалъ дальнѣйшихъ показаній⁵⁵. Выпущенный на волю, пока участникъ его во лжи заступалъ его мѣсто въ темницѣ, онъ имѣлъ право считать себя съ того времени въ нѣкоторой милости, ибо, по странному выбору, король именно на него возложилъ порученіе отправиться въ Туръ и схватить Галліена и архидіакона Платона. Порученіе это было ему дано вѣроятно потому что, по обыкновенному своему самохвальству, онъ выставлялъ себя единственнымъ человѣкомъ, способнымъ исполнить с успѣхомъ это дѣло, и приводилъ о состояніи города и расположеніи гражданъ разсказы, наиболее способные встревожить подозрительный умъ короля.

Левдастъ, торжествуя возвращеніе значеніе довѣреннаго лица и счастія, которое, казалось, было уже въ его рукахъ, отправился въ путь на святой недѣлѣ. Въ пятницу на той же недѣлѣ въ покояхъ, принадлежавшихъ къ турской соборной церкви, произошло великое смятеніе, произведенное буйствомъ священника Рикульфа. Этотъ человѣкъ, увѣренный въ осуществленіи своихъ надеждъ, нисколько не пугаясь задержанія подъ-діакона, своего тезки и соумышленника, видѣлъ въ томъ только шагъ къ окончательной развязкѣ, которая должна была привесть его къ епископству⁵⁶. Въ ожиданіи успѣха, въ которомъ онъ болѣе не сомнѣвался, голова его разгорячилась до того, что онъ, словно опьянѣлый, сдѣлался неспособнымъ управлять ни своими дѣйствіями, ни словами. В одну изъ тѣхъ перемежекъ церковной службы, когда священнодѣйствующіе отдыхали, онъ нѣсколько разъ прошелся съ надменнымъ видомъ передъ епископомъ и наконецъ громко сказалъ, что слѣдовало бы очистить городъ Туръ отъ Овернцевъ⁵⁷. Григорій не очень обидѣлся этой неприличной выходкой, не зная побудительнаго къ ней повода. Привыкнувъ слышать, особенно отъ простолюдиновъ своей церкви, грубый тонъ и выраженія, которые все болѣе и болѣе распрострянялись въ Галліи изъ подражанія варварамъ, онъ отвѣчалъ безъ гнѣва и съ достоинствомъ, нѣсколько аристократически: «Несправедливо, что овернскіе уроженцы здѣсь чужіе; ибо кромѣ пяти, всѣ турскіе епископы происходятъ изъ фамилій, связанныхъ родствомъ съ нашею; тебѣ бы слѣдовало знать это»⁵⁸. Ничто не могло раздражить въ такой мѣрѣ столько зависти честолюбиваго священника, какъ подобный ответъ. Онъ былъ такъ взволнованъ, что, не владѣя болѣе собою, прямо приступилъ къ епископу съ ругательствами и грозными тѣлодвиженіями. Отъ угрозъ онъ перешелъ бы къ побоямъ, если бы вступившіеся церковнослужители не предупредили крайныхъ проявленій его бѣшенства⁵⁹.

На другой день послѣ этихъ безпорядковъ, Левдастъ пріѣхалъ въ Туръ; онъ вступилъ въ городъ тихо, безъ вооруженной свиты, какъ-будто прибылъ по собственнымъ дѣламъ⁶⁰. Такая скромность, вовсе не в его характерѣ, вѣроятно была ему указана именнымъ повелѣніемъ короля, какъ средство удачнѣе исполнить предстоявшее ему задержаніе двухъ друзей епископа. Остальную часть дня онъ притворился занятымъ постороннимъ дѣломъ; послѣ того напавъ внезапно на свою добычу, занялъ толпою ратниковъ жилища Галліена и архидіакона Платона. Оба они были схвачены самымъ насильственнымъ образомъ, разоблачены и скованы другъ съ другомъ желѣзными цѣпями⁶¹. Провожая ихъ такимъ образомъ черезъ городъ, Левдастъ таинственно объявлялъ, что будетъ расправа со всѣми врагами королевы, и что вскорѣ схватятъ самаго главнаго преступника. Хотѣлъ ли онъ дать высокое понятіе о своемъ таинственномъ порученіи и важности плѣнниковъ, или дѣйствительно боялся какой-либо засады или бунта, но только при выходѣ изъ города принялъ необыкновенныя предосторожности. Вмѣсто переправы черезъ Луару по турскому мосту, онъ рѣшился переплыть ее съ обоими плѣнниками и ихъ стражей на паромѣ, оставленномъ изъ двухъ лодокъ, связанныхъ между собою помостомъ и движимыхъ другими лодками на буксирѣ⁶².

Слухъ объ этихъ событіяхъ дошелъ до Григорія въ то время, когда онъ занятъ былъ въ епископскомъ домѣ многочисленными дѣлами, поглощавшими всѣ его досуги отъ пастырскихъ обязанностей. Слишком достовѣрное несчастіе обоихъ друзей его и начинавшіе распространяться неопредѣленные, но зловѣщіе слухи, грозившіе ему самому, все это, вмѣстѣ съ свѣжимъ еще впечатлѣніемъ непріятнаго вчерашняго столкновенія, навело на него глубокое уныніе. Объятый сердечною тоской, волненіемъ и грустью, онъ прервалъ свои занятія и вошелъ одинъ въ молельню⁶³. Тамъ сталъ онъ молиться на колѣняхъ, но молитва, какъ ни была усердна, его не успокоила. Что случится? спрашивалъ онъ себя въ безпокойствѣ и повторялъ въ умѣ своемъ этот вопросъ, полный неразрѣшимыхъ сомнѣній, не находя ему отвѣта. Чтобъ избѣжать томленія неизвѣстности, онъ рѣшился на дѣло, которое самъ неоднократно осуждалъ, согласно съ постановленіями соборовъ и святыхъ отцевъ церкви. Онъ взялъ книгу псалмовъ давидовыхъ открылъ ее на удачу надѣясь, не встрѣтится ли, какъ онъ самъ говоритъ, какого-либо утѣшительнаго стиха⁶⁴? Мѣсто, на которое упали взоры его, заключало слѣдующее: «И настави на упованіе, и не убояшася, и враги ихъ покры море»⁶⁵. Случайна связь этихъ словъ съ мыслями, тяготившими Григорія, произвела то, чего ни разумъ, ни вѣра его не могли сдѣлать. Ему казалось, что свыше дарованъ отвѣтъ, дано обѣщаніе небеснаго покровительства обоимъ друзьямъ его и тому, кто вмѣстѣ съ ними, по народнымъ слухамъ, долженъ былъ впасть въ опалу, которой они подверглись первые⁶⁶.

Между-тѣмъ, бывшій турскій графъ, представляя изъ себя предусмотрительнаго вождя, знакомаго съ нечаянностями и военными хитростями, совершалъ переправу черезъ Луару какъ-бы въ боевомъ порядкѣ. Чтобы лучше управлять движеніемъ и обозрѣвать окрестность, онъ сталъ на переднемъ концѣ плота. Плѣнники находились на заднемъ, и стража занимала остальную часть помоста, такъ что весь паромъ былъ тяжело нагруженъ народомъ. Они уже переплыли средину рѣки, гдѣ отъ быстроты теченія было не безопасно, какъ вдругъ по необдуманному приказанію Левдаста, большая часть людей перешла на передній конецъ парома. Лодка, поддерживавшая его, погрузясь отъ тяжести, наполнилась водою; плотъ сильно покосился и многіе изъ стоявшихъ на этомъ концѣ потеряли равновѣсіе и были сброшены въ рѣку. Левдастъ упалъ въ нее первый и достигъ берега вплавь, пока паромъ, частію потопленный, частію поддерживаемый другою лодкою, на которой оставались закованные плѣнники, съ трудомъ приближался къ пристани⁶⁷. Кромѣ этого случая, который едва не придалъ стихамъ Давида значенія буквальнаго пророчества, остальной путь отъ Тура до Суассона совершенъ былъ безпрепятственно и съ возможною поспѣшностью.

Лишь только оба плѣнника были представлены Гильперику, проводникъ ихъ употребилъ всевозможныя старанія возбудить противъ нихъ гнѣвъ короля и вынудить у него, пока онъ не одумается, окончательный приговоръ и повеленіе предать ихъ казни⁶⁸. Онъ чувствовалъ, что такой немедленный ударъ поставилъ бы турскаго епископа въ чрезвычайно затруднительное положеніе и что король, попавъ однажды на путь насильственныхъ жестокостей, не могъ бы оставить его. Но разчеты и ожиданія Левдаста не состоялись. — Гильперикъ, снова ослѣпленный обаяніемъ, подъ вліяніемъ котораго протекла жизнь его, отступился отъ первыхъ сомнѣній своихъ въ вѣрности Фредегонды и уже не обнаруживалъ прежней раздражительности. Онъ смотрѣлъ на это дѣло болѣе спокойными глазами; хотѣлъ вести его медленно и даже поступать въ изслѣдованіи фактовъ со всею точностію законника, на что имѣлъ особыя притязанія, наравнѣ съ желаніемъ прослыть искуснымъ стихотворцемъ, цѣнителемъ художествъ и глубокимъ богословомъ.

Сама Фредегонда вооружилась въ поступкахъ своихъ всею своею силою и благоразуміемъ. Она очень тонко разсудила, что лучшее средство для разсѣянія въ умѣ мужа всякой тѣни подозрѣнія это казаться веселою и спокойною; играть роль знатной дамы не удостоивающей ни малѣйшимъ вниманіемъ окончанія этаго судебнаго изслѣдованія. Это расположеніе духа, которое Левдастъ не предвидѣлъ ни съ той, ни съ другой стороны, спасло плѣнникамъ жизнь. Имъ не только не причинили никакого зла, но даже, въ исключительномъ порывѣ снисходительности, король обращался съ ними гораздо лучше, нежели съ подъ-діакономъ, ихъ обвинителемъ, и оставилъ ихъ почти на свободѣ, только подъ присмотромъ судейскихъ чиновниковъ⁶⁹.

Надлежало захватить главнаго отвѣтчика: но тут явились затрудненія и нерѣшительность короля Гильперика. Нѣкогда, въ гоненіяхъ своихъ противъ епископа Претекстата, онъ былъ исполненъ рѣшимости и даже ожесточенія⁷⁰; но Григорій не былъ обыкновенный епископъ. Его слава и вліяніе распространялись по всей Галліи; въ немъ, такъ сказать, сосредоточивалось и олицетворялось нравственное могущество епископскаго сана. Насиліе съ такимъ противникомъ было бы опасно и могло возбудить общее негодованіе, на которое Гильперикъ, въ пылу гнѣва, можетъ-быть, и не обратилъ бы вниманія, но котораго не смѣлъ презирать въ хладнокровномъ расположеніи духа. И такъ, отказавшись отъ насилія, онъ помышлялъ только о томъ, какъ привести въ дѣйствіе одно изъ тѣхъ коварныхъ, хотя нѣсколько грубыхъ соображеній, которыя столько ему нравились. Разсуждая самъ съ собою, онъ рѣшилъ, что епископъ, устрашавшій его своею популярностью, могъ также съ своей стороны бояться королевскаго могущества и искать въ бѣгствѣ спасенія отъ страшныхъ послѣдствій обвиненія въ оскорбленіи величества. Эта мысль, казавшаяся ему блистательною, послужила основою плану его дѣйствій и содержаніемъ тайныхъ повелѣній, которыя онъ тотчасъ же отдалъ. Онъ отправилъ ихъ на имя герцога Берульфа, который, будучи облеченъ, по титулу своему, въ званіе намѣстика провинціи, воеводствовалъ въ Турѣ, въ Пуатье и во многихъ другихъ городахъ на югъ отъ Лауры, завоеванныхъ въ послѣднее время нейстрійскими вождями⁷¹. По этимъ приказаніямъ Берульфъ долженъ былъ ѣхать въ Туръ, подъ предлогомъ осмотра оборонительныхъ средствъ города. Ему было предписано выжидать, въ полной готовности и въ совершенной тайнѣ, той минуты, когда Григорій открыто обличитъ себя какой либо попыткой къ побѣгу и тѣмъ попадется въ руки.

Извѣстіе о предстоявшемъ судѣ дошло до Тура съ достовѣрнымъ подтвержденіемъ но украшенное, какъ всегда бываетъ, множествомъ народныхъ преувеличеній. На вѣроятномъ дѣйствіи этихъ грозныхъ слуховъ, повѣренный короля Гильперика расчитывалъ главный успѣхъ своего порученія. Онъ ласкалъ себя мыслію, что съ помощью этого призрака ему удастся вовлечь епископа въ ошибку и загнать его, какъ звѣря на охотѣ прямо въ разставленныя сѣти. Берульфъ прибылъ въ городъ Туръ и осмотрѣлъ стѣны его, какъ обыкновенно въ свои очередные объѣзды. Новый графъ, Евномій, сопровождалъ его для выслушанія замѣчаній и полученія приказовъ. Открылъ-ли франкскій герцогъ этому Римлянину свою тайну, или хотѣлъ обмануть его самого, только онъ объявилъ ему, что король Гонтранъ намѣренъ овладѣть городомъ нечаянно или открытою силой, и прибавилъ: «Теперь надлежитъ бодрствовать безъ отдыха; а чтобъ оградиться отъ оплошности, то въ крѣпость нужно ввести гарнизонъ⁷²». При содѣйствіи этой сказки и быстро распространившагося страха передъ вымышленною опасностью, дружины ратниковъ введены были въ город не возбужданя подозрѣній; размѣщены были караулы и часовые поставлены у всѣхъ городскихъ воротъ. Имъ отданъ былъ приказъ не стеречь, приближеніе съ поля непріятеля, но наблюдать за епископомъ и остановить его, если онъ вознамѣрится оставить городъ, переодѣтый какимъ либо образомъ, или въ дорожномъ экипажѣ⁷³.

Эти стратегическія распоряженія были бесполезны, цѣлые дни прошли въ напрасномъ ожиданіи. Турскій епискомъ, казалось, вовсе не помышлялъ о побѣгѣ, и Берульфъ принужденъ былъ дѣйствовать подъ рукою, чтобы побудить его къ бѣгству, или внушить ему эту мысль. Онъ подкупилъ нѣсколько человѣкъ изъ приближенныхъ къ Григорію, которые одинъ за другимъ стали говорить ему объ опасности и опасеніяхъ друзей его. Вѣроятно, въ этихъ коварныхъ наущеніяхъ не было пощады и королю Гильперику, и названія новаго Ирода и Нерона, какъ многіе его тогда честили въ тихомолку, были на этотъ разъ безнаказанно произнесены измѣнниками⁷⁴. Напоминая епископу слова Священнаго Писанія: Бѣгите изъ града въ градъ отъ вашихъ гонителей, они совѣтовали ему вынесть тайно самыя драгоцѣнныя вещи, принадлежавшія церкви, и удалиться въ одинъ изъ овернскихъ городовъ, въ ожиданіи лучшаго времени. Но подозрѣвалъ ли Григорій настоящія причины этого страннаго предложенія, или ему казалось недостойнымъ выслушивать такіе совѣты, даже искренніе, — только онъ остался непреклоненъ и объявилъ, что не выѣдетъ⁷⁵.

Такимъ-образомъ не было никакого средства схватить этого человѣка, до котораго не смѣли коснуться, пока онъ самъ себя не выдастъ. Король долженъ былъ ждать добровольнаго явленія отвѣтчика, котораго хотѣлъ преслѣдовать судебнымъ порядкомъ. Для веденія этого важнаго дѣла, разосланы были призывныя повѣстки, подобно тому, какъ при сужденіи Претекстата, ко всѣмъ нейстрійскимъ епископамъ; имъ было предписано явиться въ Суассонъ въ началѣ августа мѣсяца 580 года. Повидимому этотъ соборъ былъ еще многочисленнѣе, нежели созванный в 577 году въ Парижѣ, потому-что приглашены были епископы многихъ южныхъ городовъ, недавно отнятыхъ отъ Австразійскаго Королевства, и между прочими епископъ альбійскій⁷⁶. Турскій епископъ получилъ это приглашеніе въ томъ же смыслѣ, какъ и всѣ его собраты; по какому-то чувству чести онъ поспѣшилъ отвѣтить на него готовностью и прибылъ въ Суассонъ однимъ изъ первыхъ.

Жители города были сильно взволнованы ожиданіемъ: отвѣтчикъ такого высокаго сана, столь добродѣтельный и знаменитый, возбуждалъ всеобщее участіе. Его обращеніе, благородное и кроткое безъ принужденности, совершенное спокойствіе, какъ-будто онъ призванъ былъ засѣдать въ чужомъ дѣлѣ, его усердныя бдѣнія въ суассонскихъ церквахъ, у гробницъ мучениковъ и исповѣдниковъ, превратили народныя чувства и любопытство въ совершенный восторгъ. Все, чтò только принадлежало галло-римскому правленію, то-есть большинство жителей, пристало, прежде всякаго судебнаго розыска, къ сторонѣ турскаго епископа противъ его обвинителей, кто бы они ни были. Въ особенности простой народъ, менѣе осторожный и робкій передъ властями, давалъ полную свободу своимъ чувствамъ и всенародно выражалъ ихъ съ смѣлою горячностью. Между-тѣмъ, въ ожиданіи прибытія членовъ собора и открытія преній, судебное изслѣдованіе, основанное на свидѣтельствѣ одного только лица, все еще продолжалось. Подъ-діаконъ Рикульфъ, не переставалъ дѣлать новыя показанія въ подтвержденіе первыхъ и умножалъ клеветы на Григорія и его друзей, его часто водили изъ темницы въ королевскій дворецъ, гдѣ снимался допросъ съ таинственностью, наблюдаемою въ дѣлахъ самыхъ важныхъ⁷⁷. Въпродолженіе этого перехода и на возвратномъ пути, толпа ремесленниковъ, бросивъ свои мастерскія, собиралась на дорогѣ и преслѣдовала Рикульфа ропотомъ, который едва сдерживался грознымъ видомъ франкскихъ вассаловъ, его провожавшихъ.

Однажды, когда онъ возвращался, съ торжественнымъ и самодовольнымъ видомъ, одинъ плотникъ, по имени Модестъ, сказалъ ему: — «Несчастный! чтò замышляешь ты съ такою злобой противъ своего епископа? лучше бы просилъ у него прощенія и старался заслужить его помилованіе⁷⁸». При этихъ словахъ, Рикульфъ, указавъ рукою на произнесшаго ихъ человѣка, сказалъ на германскомъ языкѣ своей стражѣ, не вполнѣ понявшей восклицанія Римлянина или не обратившей на него вниманія: «Вотъ одинъ изъ тѣхъ, которые совѣтуютъ мнѣ молчать, чтобы я не помогъ открыть истину; вотъ врагъ королевы, который хочетъ помѣшать допросу тѣхъ, кто ее обвиняетъ⁷⁹». Римскій ремесленникъ былъ схваченъ въ толпѣ и уведенъ воинами, которые тотчасъ донесли королевѣ Фредегондѣ о происшедшемъ и спрашивали, какъ поступить съ этимъ человѣкомъ.

Фредегонда, можетъ-быть раздосадованная ежедневно доходившими до нея извѣстіями обо всемъ, чтò говорилось въ городѣ, обнаружила нетерпѣніе, заставившее ее выказать свой характеръ и уклониться отъ умѣренности, которую она до того времени соблюдала. По ея повелѣнію, несчастный мастеровой наказанъ былъ плетьми, потомъ подвергнутъ другимъ истязаніямъ и наконецъ посаженъ въ темницу, закованный по ногамъ и рукамъ⁸⁰. Модестъ былъ изъ числа людей, въ то время не рѣдкихъ, которые съ безграничною вѣрой соединяли восторженное воображеніе; убѣжденный въ томъ, что страдаетъ за правое дѣло, онъ ни минуты ни сомнѣвался, что небесное всемогущество освободитъ его. Около полуночи, два воина, стерегшіе его, уснули, и онъ тотчасъ же съ величайшимъ усердіемъ началъ молить Бога о ниспосланіи къ нему, въ его несчастіи, святыхъ епископовъ Мартина и Медара⁸¹. За молитвою его послѣдовало одно изъ тѣхъ странныхъ, но дѣйствительныхъ явленій, которая наука нашихъ дней тщетно пыталась истолковать, приписывая ихъ дѣйствію восторженнаго состоянія. Можетъ-быть, полное убѣжденіе въ томъ, что молитва его услышана, доставила плѣннику необыкновенное приращеніе силы и ловкости и какъ-бы новое чувство, болѣе тонкое и могущественное, нежели другія; можетъ-быть, освобожденіе его было слѣдствіемъ только счастливаго случая; но, по сказанію очевидца, онъ успѣлъ разорвать оковы, отворить двери и скрыться. — Епископъ Григорій, проводившій эту ночь въ бдѣніи въ базиликѣ св. Медара, увидѣлъ, къ великому своему удивленію, Модеста, вошедшаго и просившаго со слезами его благословенія⁸².

Слухъ объ этомъ происшествіи, переходя изъ устъ въ уста, еще болѣе усилилъ волненіе умовъ въ Суассонѣ. Кàкъ ни было унижено, въ общественомъ порядкѣ того времени, сословіе людей римскаго происхожденія, однако въ негодованіи цѣлаго города, громко выражавшемя противъ гоненія, замышленнаго на турскаго епископа, заключалось нѣчто такое, чтò должно было въ высшей степени досаждать его противникамъ и даже дѣйствовать въ его пользу на умы судей. Для отклоненія членовъ собора отъ этого вліянія, а можетъ-быть и для того, чтобы самому удалиться отъ зрѣлища непріятной для него популярности Григорія Гильперикъ рѣшилъ, что соборъ епископовъ и судъ будутъ переведены въ бренское королевское помѣстье. Онъ отправился туда съ своимъ семействомъ, въ сопровожденіи всѣхъ епископовъ, уже съѣхавшихся въ Суассонъ. Такъ какъ тамъ не имѣлось церкви, а были только домашнія молельни, то члены собора получили приказаніе засѣдать въ одномъ изъ домовъ, можетъ-быть, въ большомъ деревянномъ строеніи, которое дважды въ году, когда король находился въ Брени, служило мѣстомъ народнаго собранія вождей, и свободныхъ людей франкскаго племени⁸³.

Первое событіе, ознаменовавшее открытіе собора, было литературное, а именно присылка длиннаго стихотворенія, написаннаго Венанціемъ Фортунатомъ и посвященнаго въ одно и то же время королю Гильперику и всѣмъ епископамъ, собраннымъ въ Брени⁸⁴. Необыкновенное положеніе, которое умомъ своимъ и умѣньемъ уживаться создалъ себѣ этотъ Итальянецъ, послѣдній стихотворецъ высшаго галло-римскаго общества, требуетъ отступленія отъ разсказа⁸⁵. Родясь въ окрестностяхъ Тревизы, воспитанный въ Равеннѣ, Фортунатъ прибылъ въ Галлію на поклоненіе гробницѣ св. Мартина; но какъ это странствованіе доставляло ему разнаго рода удовольствія, то онъ и не торопился его окончить⁸⁶. Сходивъ на богомольевъ Туръ, онъ продолжалъ странствовать изъ города въ городъ, встрѣчая всюду радушный и почетный пріемъ со стороны богатыхъ и знатныхъ людей которые любили еще блеснуть вѣжливостью и изяществомъ въ обхожденіи⁸⁷. Онъ обходилъ Галлію отъ Майнца до Бордо, и отъ Тулузы до Кёльна, посѣщая на пути своемъ епископовъ, графовъ, герцоговъ, то галльскаго, то римскаго происхожденія, и находилъ въ нихъ, побольшей-части, заботливыхъ хозяевъ, а иногда и настоящихъ друзей.

Тѣ, кого онъ оставлялъ послѣ болѣе или менѣе продолжительнаго пребыванія въ ихъ епископскомъ дворцѣ, загородномъ домѣ или укрѣпленномъ зàмкѣ, вели съ нимъ съ-тѣхъ-поръ постоянную переписку, и онъ отвѣчалъ на письма ихъ элегическими стихотвореніями или описывалъ воспоминанія и приключенія своего странствованія. Онъ разсказывалъ каждому о красотахъ природы или памятникахъ своей родины; описывалъ живописныя мѣстности, рѣки, лѣса, воздѣланныя поля, богатство церквей, пріятность увеселительныхъ дворцовъ⁸⁸. Эти описанія иногда довольно-вѣрныя, иногда неопредѣленныя и напыщенныя, были перемѣшаны съ привѣтствіями и лестью. Остроумный стихотворецъ славилъ въ франкскихъ владѣльцахъ ихъ добродушный видъ, гостепріимство, свободу изъясняться на латинскомъ языкѣ, а въ галло-римскихъ дворянахъ ихъ политическое искусство, тонкость ума, познанія въ дѣлахъ и въ правовѣдѣніи⁸⁹. Къ похваламъ благочестію епископовъ и усердію ихъ сооружать и освящать новые храмы, присоединялъ онъ похвалы правительственнымъ трудамъ ихъ на благоденствіе, украшеніе или безопасность городовъ. Одного превозносилъ за возстановленіе древнихъ зданій, преторіи, портика, баней; другаго — за отводъ теченія рѣки и прорытія оросительныхъ каналовъ; третьяго — за возведеніе цитадели, снабженной башнями и военными снарядами⁹⁰. Надо признаться, что все это было отмѣчено признаками чрезвычайнаго упадка литературы, написано слогомъ небрежнымъ и вмѣстѣ съ тѣмъ изысканнымъ, наполнено неправильностями, ошибками и пустою игрою словъ; но, за исключеніемъ всего этого, любопытно слѣдить, какъ появленіе Фортуната въ Галліи пробуждало въ ней послѣдній лучь умственной жизни и какъ этотъ чужестранецъ дѣлался общею связью между тѣми, которые въ мірѣ, склонявшемся къ варварству, одиноко сохраняли любовь къ словесности и умственнымъ наслажденіямъ⁹¹. Изъ всѣхъ дружественныхъ связей Фортуната, самою пылкою и продолжительною была дружба его съ женщиной, Радегондой, одною изъ супругъ короля Клотера I-го, заключившеюся тогда въ монастырь, который она сама основала въ городѣ Пуатье и гдѣ постриглась какъ простая инокиня.

Въ 529 году Клотеръ, нейстрійскій король, соединился съ братомъ своимъ Теодерикомъ, шедшимъ войною на Торинговъ или Тюринговъ, народъ, бывшій въ саксонскомъ союзѣ, — сосѣдній и враждебный австразійскимъ Франкамъ⁹². Тюринги были разбиты въ нѣсколькихъ битвахъ, храбрѣйшіе изъ воиновъ ихъ пали на берегахъ Унструдта⁹³; страна ихъ, опустошенная огнемъ и мечомъ, сдѣлалась данницею Франковъ, и побѣдоносные короли по-ровну раздѣлили между собой добычу и плѣнниковъ⁹⁴. На долю нейстрійскаго короля достались двое дѣтей королевскаго рода, сынъ и дочь Бертера, предпослѣдняго короля Тюринговъ. Дѣвочкѣ (это и была Радегонда) едва было восемь лѣтъ отъ роду; но ранняя красота ея и пріятность сдѣлали такое впечатлѣніе на чувственную душу франкскаго владыки, что онъ рѣшился воспитывать ее по своему и взять со временемъ себѣ въ супруги⁹⁵.

Радегонду тщательно берегли въ одномъ изъ королевскихъ теремовъ, въ помѣстьѣ Атьè, на рѣкѣ Соммѣ. Тамъ, по похвальной причудѣ своего властелина и будущаго супруга, она получила не простое воспитаніе дѣвушекъ германскаго племени, умѣвшихъ только прясть, да скакать верхомъ на охотѣ, но утонченное образованіе богатыхъ женщинъ Галліи. Къ изящнымъ рукодѣліямъ образованной женщины присоединено было изученіе римской словесности, чтеніе свѣтскихъ поэтовъ и духовныхъ писателей⁹⁶. Былъ ли умъ ея отъ природы доступенъ всѣмъ нѣжнымъ впѣчатленіямъ, или раззореніе ея родины, погибель семѣйства и зрѣлище варваской жизни, которой она была свидѣтельницею, поселили въ ней грусть и отвращеніе, только она полюбила книги, какъ-будто онѣ открывали передъ нею духовный міръ лучше того, который окружалъ ее⁹⁷. Читая Писаніе и житія святыхъ, она плакала и желала быть мученицей; вѣроятно, другія чтенія ея сопровождались иными, не столь мрачными мечтами о спокойствіи и свободѣ. Но вскорѣ въ ней восторжествовалъ набожный энтузіазмъ, поглощавшій тогда все, что только было благороднаго и возвышеннаго между человѣческими дарованіями; и эта юная варварка, пристрастясь къ понятіямъ и нравамъ образованности, усвоила ихъ въ самомъ чистѣйшемъ ихъ проявленіи — въ жизни христіанской⁹⁸.

Отвращая все болѣе и болѣе мысли свои отъ людей и дѣлъ того жестокаго и грубаго вѣка, она съ ужасомъ видѣла приближеніе своего совершеннолѣтія и минуты, когда должна была сдѣлаться супругою короля, у котораго находилась въ плѣну. Наконецъ, дано было приказаніе отвезть ее въ королевское мѣстопребываніе для совершенія брака; но увлеченная чувствомъ непреодалимаго отвращенія, она убѣжала; ее настигли, вернули, и обвѣнчанная противъ воли въ Суассонѣ, она сдѣлалась королевою, или лучше сказать, одною изъ королевъ нейстрійскихъ Франковъ; ибо Клотеръ, вѣрный обычаям древней Германіи, не довольствовался одною супругой, хотя имѣлъ также и наложницъ⁹⁹. Невыразимое отвращеніе, котораго въ такой душѣ, какую имѣла Радегонда, не могла ослабить прелесть богатства и власти, было послѣдствіемъ этого насильственнаго союза короля варваровъ съ женщиной, невозвратно удаленной отъ него нравственнымъ превосходствомъ, сообщеннымъ ей тѣмъ воспитаніемъ которое самъ же онъ велѣлъ дать ей и желалъ въ ней найти.

Чтобъ уклониться, хотя отчасти, отъ обязанностей своего сана, тяготѣвшаго надъ нею словно цѣпи, Радегонда возлагала на себя другія оковы, повидимому, еще болѣе тяжкія. Она посвящала всѣ досуги свои благотворенію или христіанскимъ добродѣтелямъ; лично обрекла себя хожденію за больными. Королевскій домъ въ Атье, гдѣ она была воспитана и который получила въ брачный подарокъ, обращенъ былъ въ богадѣльню для убогихъ женщинъ. Однимъ изъ увеселеній ея было пріѣзжать туда не для простаго посѣщенія, но для исполненія, въ самыхъ тягостныхъ подробностяхъ, обязанности больничной сидѣлки¹⁰⁰. Праздники нейстрійскаго двора, шумные пиры, опасныя охоты, воинскія смотры и игры, общество грубыхъ и невѣжественныхъ вассаловъ, утомляли ее и наводили на нее скуку. Но если являлся какой либо епископъ или клеркъ, вѣжливый и начитанный, человѣкъ миролюбивый и кроткій въ бесѣдѣ, то она тотчасъ оставляла для него всякое другое общество, проводила съ нимъ долгіе часы и когда наставало время отъѣзда, щедро одаряла его въ знакъ воспоминанія, много разъ съ нимъ прощалась и потомъ снова предавалась скукѣ¹⁰¹.

Она всегда медлила явиться къ обѣду, за который должна была садиться вмѣстѣ съ мужемъ, то по забывчивости, то съ намѣреніемъ предаваясь между-темъ поучительному чтенію или благочестивымъ занятіямъ. Ее надо было звать по нѣскольку разъ и король, наскучивъ ожиданіемъ, часто съ нею ссорился, не успѣвая однако сдѣлать ее ни торопливѣе, ни исправнѣе¹⁰². Ночью она вставала отъ него подъ какимъ либо предлогомъ, уходила спать на землѣ, на простой рогожѣ или власяницѣ, и возвращалась на супружеское ложе, окоченѣвъ отъ холода, соединяя страннымъ образомъ христіанскія истязанія плоти въ неодолимымъ отвращеніемъ, которое чувствовала къ мужу¹⁰³. Однако такіе знаки отвращенія не охлаждали любви нейстрійскаго короля: Клотеръ былъ человѣкъ не очень щекотливый въ этомъ отношеніи; онъ желалъ только обладать женщиной, которой красота нравилась ему, и нисколько не заботился о ея душевныхъ страданіяхъ. Отвращеніе Радегонды ему досаждало, не причиняя истинной скорби, а въ домашнихъ ссорахъ онъ только говаривалъ съ сердцемъ: «Это монахиня у меня, а не королева¹⁰⁴».

И дѣйствительно, этой душѣ, для которой были порваны всѣ узы, связывавшія ее съ міромъ, оставалось только одно прибѣжище — жизнь монастырская. Радегонда стремилась къ ней всѣми мыслями, но препятствія были велики, и протекло шесть лѣтъ, пока она рѣшилась побороть ихъ. Новое семейное несчастіе придало ей на то силы. Братъ ея, выросшій при нейстрійскомъ дворѣ заложникомъ тюрингскаго народа, былъ умерщвленъ по повелѣнію короля, можетъ-быть за какія нибудь патріотическія жалобы или легкомысленныя угрозы¹⁰⁵. Лишь-только эта страшная вѣсть дошла до королевы, какъ рѣшеніе было принято, но она тщательно скрывала его. Стараясь отъискать человѣка, способнаго освободить ее, она отправилась въ Нойонъ, подъ предлогомъ искать духовнаго утѣшенія, къ епископу Медару, сыну Франка и Римлянки, лицу, знаменитому тогда во всей Галліи по своей святости¹⁰⁶. Клотеръ, ровно ничего не подозрѣвалъ въ этомъ благочестивомъ поступкѣ и не только не противился, но даже самъ приказалъ королевѣ уѣхать, потому-что слезы ея ему надоѣли и онъ желалъ скорѣе видѣть ее болѣе спокойною и менѣе мрачною¹⁰⁷.

Радегонда нашла нойонскаго епископа въ церкви; онъ священнодѣйствовалъ у алтаря. Когда она подошла къ нему, то волновавшія ее чувства, которыя она до того времени удерживала, внезапно излились, и первыми словами ея былъ вопль отчаянія: «Пресвятой пастырь, я хоу покинуть міръ и надѣть монашеское платье! молю тебя, пресвятой пастырь, посвяти меня Господу¹⁰⁸». Не смотря на свое религіозное безстрашіе и ревность къ обращенію, епископъ, удивленный такою неожиданной просьбой, колебался и просилъ срока на размышленіе. Ему, дѣйствительно, предстояло опасное дѣло — расторгнуть королевскій бракъ, заключенный по салійскому закону и германскимъ обычаямъ, которыхъ хотя и гнушалась церковь, однако терпѣла еще изъ боязни вовсе отчудить отъ себя умы варваровъ¹⁰⁹.

Сверхъ того, къ этой внутренней борьбѣ святаго Медара бежду благоразуміемъ и усердіемъ присоединилась борьба другаго рода. Франкскіе владѣтели и воины, сопровождавшіе королеву, окруживъ его, закричали ему съ грозными движеніями: «Не смѣй постригать женщину, соединенную съ королемъ! берегись похищать у государя королеву, торжественно съ нимъ сочетавшуюся». Самые свирѣпые, наложивъ на него руки, насильно совлекли его со ступеней престола на средину церкви, между-тѣмъ какъ королева, испуганная смятеніемъ, укрылась съ своими женщинами въ ризницѣ¹¹⁰! Тамъ, собравшись съ духомъ и не предаваясь отчаянию, она придумала средство, въ которомъ столько же видна женская хитрость, сколько и твердость воли. Дабы сильнѣе искусить и подвергнуть болѣе трудному испытанію религіозную ревность епископа, она накинула на свою королевскую одежду платье затворницы и, переодѣтая такимъ образомъ, пошла въ алтарь, гдѣ сидѣлъ святой Медаръ, печальный, задумчивый и въ нерѣшимости¹¹¹. — «Если ты медлишь постричь меня» — сказала она ему твердымъ голосомъ: «и болѣе боишься людей, нежели Бога, то отвѣтишь за то, и Пастырь спроситъ у тебя душу овцы своей¹¹²». Это неожиданное зрѣлище и таинственныя слова поразили воображеніе престарѣлаго епископа и внезапно оживили въ немъ ослабѣвшую волю. Ставя свою пастырскую совѣсть выше человѣческихъ страховъ и политической осторожности, онъ пересталъ колебаться, и собственною властію расторгъ супружество Радегонды, посвятивъ ее, возлаженіемъ рукъ, въ діакониссы¹¹³. Франкскіе владѣтели и вассалы также были увлечены и не смѣли силою вернуть въ королевское мѣстопребываніе ту, которая отнынѣ имѣла въ глазахъ ихъ двойную святость, какъ королева, и какъ женщина, посвятившая себя Богу.

Первою мыслію вновь обращенной (такъ называли тогда тѣхъ, кто отрекался отъ міра) было сложеніе съ себя всего, чтò на ней было дорогаго. Она сложила на престолъ свой головной уборъ, запястья, застежки изъ драгоцѣнныхъ камней, бахраму одежды, вытканную изъ золотыхъ нитей съ пурпуромъ; собственноручно сломала богатый поясъ изъ цѣльнаго золота, говоря: «Отдаю его на бѣдныхъ¹¹⁴»; послѣ того рѣшилась укрыться отъ опасности поспѣшнымъ бѣгствомъ. Свободная въ выборѣ пути, она направилась на югъ, удаляясь для бòльшей безопасности отъ средоточія франкскихъ владѣній, или, можетъ-быть, побуждаемая влеченіемъ къ тѣмъ странамъ Галліи, гдѣ варварство произвело менѣе опустошеній; она достигла Орлеана и спустилась внизъ по Луарѣ до Тура. Тамъ, подъ защитою многочисленныхъ убѣжищъ, устроенныхъ при гробѣ св. Мартина, она остановилась въ ожиданіи, на что рѣшиться супругъ ея, котораго она покинула¹¹⁵. Она вела такимъ образомъ нѣсколько времени безпокойную и тревожную жизнь изгнанниковъ, скрывающихся подъ сѣнію базиликъ, опасаясь быть схваченною при малѣйшем шагѣ внѣ спасительной ограды, посылая къ королю письма, то гордыя, то смиренныя, уговаривая его, черезъ посредство епископовъ, отказаться отъ желанія снова ее видѣть и дозволить ей исполнить ея монашескія обѣты.

Сначала Клотеръ не слушалъ ни просьбъ, ни требованій, предъявлялъ свои супружескія права, ссылаясь на законы предковъ, и грозился лично пойдти схватить и возвратить бѣглянку. Когда народные слухи или письма друзей сообщали Радегондѣ подобныя извѣстія, тогда, объятая страхомъ, она подвергала себя усиленнымъ строгостямъ, посту, бдѣніямъ, носила власяницу, въ надеждѣ сподобиться небеснаго заступленія и вмѣстѣ съ тѣмъ уничтожить прелесть свою въ глазахъ человѣка, преслѣдовавшаго ее любовью¹¹⁶. Чтобъ увеличить разѣлявшее ихъ разстояніе, она переѣхала изъ Тура въ Пуатье, изъ пріюта св. Мартина подъ покровительство не менѣе чтимаго св. Иларія. Однако король не терялъ бодрости и однажды прибылъ уже въ Туръ, подъ ложнымъ предлогомъ богомолья; но сильныя представленія святаго Жерменя, знаменитаго парижскаго епископа, остановили дальнѣйшій путь его¹¹⁷. Опутанный, если можно такъ выразиться, этимъ нравственнымъ могуществомъ, передъ которымъ склонялась бурная воля варварскихъ королей, онъ согласился, утомленный борьбою, на то, чтобы дочь королей тюрингскихъ основала въ Пуатье женскій монастырь по примѣру, поданному въ Арлѣ знатною галло-римскою матроной, по имени Цезаріею, сестрою епископа Цезарія или святаго Кесарія¹¹⁸.

Все, что Радегонда получила отъ своего мужа, по германскому обычаю, въ приданое и утренній даръ, все посвятила она на учрежденіе духовнаго общества, которое должно было заменить для нея семейство, истребленное побѣдами и подозрителнымъ тиранствомъ завоевателей ея родины. На принадлежавшей ей землѣ у воротъ города Пуатье она повелѣла заложить основаніе новаго монастыря, убѣжища, отверзтаго для тѣхъ, которыя желали укрыться въ уединеніи отъ обольщеній міра или насильствій варварства. Не смотря на старанія королевы и содѣйствіе пуатьескаго епископа Піенція (Pientius), прошло много лѣтъ, пока не были окончены зданія¹¹⁹. То была римская вилла со всѣми угодьями, садами, портиками, банями и церковью. Для символическаго ли значенія, или на случай вещественной безопасности отъ насилій того времени, строитель придалъ воинственный видъ наружной оградѣ этой мирной женской обители. Стѣны ея, подобно крѣпостнымъ, были высоки и толсты, а на главномъ фасадѣ возвышалось нѣсколько башень¹²⁰. Эти приготовленія, немного странныя, дѣйствовали на воображеніе, и слухи объ успѣхахъ постройки далеко разносились въ народѣ, какъ великая новость. — «Смотрите», — говорили таинственнымъ языкомъ того времени: «вотъ создается у насъ ковчегъ противъ потопа страстей и мірскихъ волненій¹²¹».

День, когда все было готово и королева вступила въ это убѣжище, откуда, по данному ею обѣту, не должна была выходить во всю жизнь, былъ днемъ народнаго празнества. Городскія площади и улицы, по которымъ ей слѣдовало проходить, были наполнены несмѣтными толпами; кровли домовъ покрыты были зрителями, жажавшими увидѣть ее на пути или посмотрѣть какъ запрутся за нею монастырскія ворота¹²². Она шла пѣшкомъ, сопровождаемая множествомъ молодыхъ дѣвицъ, готовившиъся раздѣлить ея заключеніе и привлеченныхъ къ ней славою ея христіанскихъ добродѣтелей, а можетъ-быть также и блескомъ ея сана. Онѣ были большею частію галльскаго происхожденія, дочери сенаторовъ¹²³, воспитанныя въ скромности и спокойствіи домашняго быта тѣмъ самымъ, лучше соотвѣтствовали требованіямъ материнской заботливости и благочестивымъ намѣреніямъ ихъ начальницы, чѣмъ бо женщины франкскаго племени вносившія даже въ монастырь нѣкоторые изъ природныхъ пороковъ варварства. Усердіе послѣднихъ было пламенно, но кратковременно; не способныя соблюдать ни правилъ, ни умѣренности, онѣ мгновенно переходили отъ суровой строгости къ совершенному забвенію всякаго долга и подчиненности¹²⁴.

Эта уединенная и мирная жизнь, которой Радегонда такъ давно жаждала, наступила для нея въ концѣ 550 года. Согласно съ мечтами ея, жизнь эта была какимъ-то соединеніемъ монастырской строгости и изнѣженной утонченности образованнаго общества. Словесность занимала первое мѣсто между упражненіями, возложенными на братство; ей должно было посвязать по два часа ежедневно, а остальное время предоставлялось набожнымъ занятіямъ, чтенію священныхъ книгъ и женскимъ рукодѣльямъ. Одна изъ сестеръ читала вслухъ, пока остальныя работали, а самыя свѣдущія, вмѣсто того, чтобы прясть, шить или вышивать узоры, занимались въ другомъ покоѣ переписываніемъ книгъ для умноженія ихъ копій¹²⁵. Строгія во многихъ отношеніяхъ правила, какъ напримѣръ — воздержаніе отъ вина и мяса, допускали однако нѣкоторыя удобства и даже удовольствія свѣтской жизни; были дозволены частыя омовенія теплой водою въ просторныхъ купальняхъ, разнаго рода забавы и между прочимъ игра въ кости¹²⁶. Основательница и главнѣйшія изъ монахинь принимали у себя не только епископовъ и духовныхъ, но даже и знатныхъ свѣтскихъ особъ. Нерѣдко устроивался роскошный столъ для гостей и посѣтителей; ихъ угощали вкусными закусками, а иногда и настоящимъ пиромъ, за которымъ, изъ вѣжливости, подчивала сама королева, не принимая однако въ немъ участія¹²⁷. Эта потребность общежитія влекла за собою въ монастырѣ собранія инаго рода: въ немъ, въ разныя времена, разъигрывались драматическія сцены, въ которыхъ принимали участіе, въ блестящихъ одеждахъ, постороннія дѣвицы и, безъ сомненія, также и монастырскія послушницы¹²⁸.

Таковъ былъ порядокъ, который учредила Радегонда въ своей пуатьеской обители, соединяя личныя свои склонности съ преданіями, сохранившимися болѣе полувѣка въ знаменитомъ монастырѣ арльскомъ. Устроивши все такимъ образомъ и давъ первое движеніе, она отказалась, по христіанскому ли смиренію, или изъ политическихъ видовъ, отъ всякой оффиціальной власти, приказала избрать цѣлымъ обществомъ игуменью, на которую однако же сама указала, и подчинилась, вмѣстѣ съ другими сестрами, ея безусловной волѣ. Она возвела въ этотъ санъ преданную себѣ женщину, гораздо моложе себя лѣтами, по имени Агнесу, дѣвицу галльскаго происхожденія, которую полюбила еще ребенкомъ¹²⁹. Добровольно снизойдя въ званіе простой инокини, Радегонда стряпала въ свою очередную недѣлю на кухнѣ, мела домъ, носила дрова и воду наравнѣ съ другими; но, не смотря на это наружное равенство, она оставалась въ монастырѣ царицею, по обоянію своего королевскаго происхожденія, по титлу основательницы, превосходству ума, свѣдѣній и доброты сердца¹³⁰. Она поддерживала монастырскій уставъ или измѣняла его по своему усмотрѣнію; она укрѣпляла колебавшіяся души ежедневными увѣщаніями, изъясняла и толковала юнымъ подругамъ своимъ текстъ Священнаго Писанія, соединяя эти важныя поученія съ ласковыми рѣчами, исполненными сердечной кротости и нѣжности, совершенно женственной: «Вы избранныя мною дочери мои; вы, юныя растенія, предметъ заботъ моихъ, вы очи мои, вы жизнь моя, спокойствіе мое и все мое благополучіе¹³¹».

Уже болѣе пятнадцати лѣтъ пуатьескиій монастырь привлекалъ на себя вниманіе христіанского міра, когда Венанцій Фортунатъ, въ своемъ богомольномъ и пріятномъ странствованіи по Галліи, посѣтилъ эту обитель, какъ самый примѣчательный предметъ, встрѣтившійся ему въ путешествіи. Онъ былъ принятъ съ лестнымъ отличіемъ; вниманіе, которое королева привыкла оказывать умнымъ и образованнымъ людямъ, было ему расточаемо, какъ самому знаменитому и любезному гостю. Она и игуменья осыпали его ласками, учтивостями и особенно похвалами. Такое поклоненіе, повторяемое всякій день въ различныхъ видахъ и, такъ сказать, вливаемое въ уши стихотворца двумя женщинами, изъ которыхъ одна была старше, а другая моложе его, новизной своего обаянія, удержало его въ монастырѣ гораздо долѣе, нежели онъ предполагалъ¹³². Шли недѣли, мѣсяцы; минули всѣ отстрочки, и когда путникъ напоминалъ объ отправленіи своемъ въ дорогу, Радегонда говорила ему: «Къ чему уѣзжать? Зачѣмъ не остаться съ нами»? Это дружеское желаніе было для Фортуната какъ-бы приговоромъ судьбы; онъ пересталъ думать о возвращеніи за Альпы, поселился въ Пуатье, поступилъ тамъ въ духовное званіе и сдѣлался священникомъ архіепископской церкви¹³³.

Облегченныя этою перемѣной состоянія, сношенія его съ обѣими подругами, которыхъ онъ называлъ матерью и сестрою, сдѣлались чаще и короче¹³⁴. — Къ необходимости подчиниться мужчинѣ, которую обыкновенно чувствуютъ женщины, присоединились для основательницы и игуменьи пуатьескаго монастыря трудныя обстоятельства, требовашія содѣйствія мужескаго вниманія и твердости. Монастырю принадлежали большія имѣнія, которыми не только надо было управлять, но и охранять съ постоянною бдительностию отъ тайныхъ козней или явныхъ разбоевъ и вооруженныхъ второженій. Этого можно было достигнуть только съ помощію королевскихъ грамматъ, епископскихъ угрозъ отлучить отъ церкви и, безпрестанныхъ переговоровъ съ герцогами, графами и судьями, не очень расположенными поступать по долгу, но дѣйствовавшими болѣе изъ собственныхъ выгодъ или частной пріязни. Заботы эти требовали искусства и дѣятельности, частыхъ поѣздокъ, представленій къ королевскимъ дворамъ, умѣнья польстить сильнымъ и обходиться съ людьми всякаго рода. Фортунатъ съ полнымъ успѣхомъ и крайнимъ усердіемъ употреблялъ на это все свое знаніе свѣта и всѣ средства своего ума; онъ сдѣлался совѣтникомъ, повѣреннымъ, посломъ, управителемъ, письмоводцемъ королевы и игуменьи¹³⁵. Его вліяніе, неограниченное въ дѣлахъ внѣшнихъ, не менѣе важно было во внутреннемъ порядкѣ и въ домашнемъ благоустройствѣ; онъ былъ посредникомъ въ маленькихъ ссорахъ, смирителемъ соперническихъ страстей и женской вспыльчивости. Смягченія уставовъ, милости, увольненія, особенныя яства выпрашивались чрезъ его посредство и по его ходатайству¹³⁶. Онъ даже, до нѣкоторой степени, руководилъ совѣстью, и его мнѣнія, иногда изложенныя стихами, всегда клонились къ послабленію строгостей¹³⁷.

Впрочемъ Фортунатъ съ большою гибкостію ума соединялъ также и не малую легкость нравовъ. Христіанинъ болѣе по воображенію, какими нерѣдко считали Итальянцевъ, онъ былъ безукоризненно православенъ, но въ житейскихъ дѣлахъ имѣлъ изнѣженныя и чувственныя привычки. Онъ неумѣренно предавался обѣденнымъ наслажденіямъ и на пирахъ своихъ богатыхъ покровителей, Римлянъ и варваровъ, не только бывалъ всегда веселымъ собесѣдникомъ, охотникомъ выпить и вдохновеннымъ пѣвцомъ, но, въ подражаніе временамъ римской имперіи, ему случалось даже и одному обѣдывать въ нѣсколько перемѣнъ¹³⁸. Радегонда и Агнеса, искусныя, какъ и всѣ женщины, въ умѣньи удержать и привязать къ себѣ друга слабостями его характера, соперничали между собою въ угожденіи этой грубой наклонности стихотворца такъ же точно, какъ льстили болѣе благородной его слабости — тщеславію литератора. Онѣ ежедневно посылали въ жилище Фортуната наилучшія блюда своего стола¹³⁹ и, не довольствуясь этимъ, готовили для него, со всевозможною изысканностію, такія кушанья, употребленіе которыхъ воспрещалось имъ по уставу. То были разнаго рода мяса, съ различными приправами, и овощи, облитыя сокомъ или медомъ, приносимыя въ серебряныхъ, яшмовыхъ или хрустальныхъ сосудахъ¹⁴⁰. Иногда приглашали его обѣдать въ монастырѣ и тогда не только подавали вкусныя яства, но и самое убранство столовой дышало чувственнымъ изяществомъ. Вазы душистыхъ цвѣтовъ развѣшены были по стѣнамъ и слой розовыхъ листочковъ покрывалъ столъ въ видѣ скатерти¹⁴¹. Для собесѣдника, не стѣсненнаго никакимъ обѣтомъ, лилось вино въ красивые кубки. Такія угощенія христіанского стихотворца двумя затворницами, умершими для міра, казалось, были подобіемъ вечернихъ пировъ Горація или Тибулла.

Три дѣйствующія лица этихъ странныхъ сценъ говорили другъ другу нѣжности, въ значеніи которыхъ, безъ сомнѣнія, обманулся бы язычникъ. Имена матери и сестры соединялись, въ устахъ Итальянца, съ словами: «жизнь моя, свѣтъ мой, утѣха души моей», и все это въ сущности было только восторженною, но цѣломудренню дружбой, чѣмъ-то въ родѣ духовной любви¹⁴². Дружба съ игуменьею, имѣвшею при началѣ этого знакомства не болѣе тридцати лѣтъ, казалась подозрительною, и сдѣлалась предметомъ лукавыхъ намековъ. Честь отца Фортуната этимъ оскорблялась; онъ принужденъ былъ защищаться и объявлять, что питалъ къ Агнесѣ только братскія чувства, любовь чисто разумную, привязанность совершенно небесную. Онъ исполнилъ это съ достоинствомъ, въ стихахъ въ которыхъ призываетъ Христа и Пречистую Дѣву въ свидѣтели невинности своего сердца¹⁴³.

Этотъ веселый и вѣтреный человѣкъ, принявшій за правило наслаждаться настоящимъ и смотрѣвшій на жизнь только съ пріятной стороны, въ бесѣдахъ своихъ съ дочерью тюрингскихъ королей былъ повѣреннымъ ея душевныхъ страданій, грустныхъ воспоминаній, къ которымъ самъ не чувствовалъ себя способнымъ¹⁴⁴. Радегонда дожила до сѣдыхъ волосъ, не забывая впечатлѣній своего перваго дѣтства, и воспоминанія о прошлыхъ дняхъ, проведенныхъ на родинѣ, между своими, приходили ей на память въ пятьдесятъ лѣтъ съ тою живостью и горечью, какъ и во время ея плѣна. Она часто говаривала: «Я бѣдная похищенная женщина», описывала до малѣйшихъ подробностей сцены отчаянія, убійства и насилія, которыхъ была свидѣтельницею, а отчасти и жертвою¹⁴⁵. Послѣ столькихъ лѣтъ изгнанія и не смотря на совершенную перемѣну вкусовъ и привычекъ, воспоминанія домашняго очага и прежнія семейныя привязанности были для нея предметомъ почитанія и страсти; это была единственная сохранившаясья въ ней черта германскихъ нравовъ и характера. Образъ ея родителей, убитыхъ или изгнанныхъ, постоянно былъ передъ нею, несмотря ни на новыя ея привязанности, ни на спокойную обстановку. Было нѣчто бѣшеное, пылкое, почти дикое въ душевныхъ ея порывахъ къ послѣднимъ отраслямъ ея рода, къ сыну ея дяди, спасшемуся въ Констатинополь, къ родственникамъ, рожденнымъ въ изгнаніи, которыхъ она знала только по имени¹⁴⁶. Эта женщина, любившая на чужбинѣ только то, на чемъ лежалъ отпечатокъ христіанства и образованности, вносила въ свои патріотическія сѣтованія оттѣнокъ дикой поэзіи, воспоминаніе народныхъ пѣсней, слышанныхъ ею въ деревянныхъ хоромахъ своихъ предковъ или въ родимыхъ лѣсахъ. Видимые, хотя конечно ослабленные, слѣды этого встѣчаются, мѣстами, въ нѣкоторыхъ стихотвореніяхъ, гдѣ итальянскій поэтъ, говоря отъ имени королевы варваровъ, старается передать грустныя думы ея въ томъ видѣ, какъ самъ ихъ слышалъ:

«Я видѣла женщинъ, влекомыхъ на рабство, съ связанными руками и распущенными косами; одна шла босикомъ по крови своего мужа, другая наступала на тѣло своего брата¹⁴⁷. — У всякаго было о чемъ лить слезы; а я плакала за всѣхъ. — Я оплакивала моихъ покойныхъ родителей и должна оплакивать также и тѣхъ, что остались живы. — Когда слезы мои изсякаютъ, тоска не молчитъ во мнѣ; — шумитъ ли вѣтеръ, я прислушиваюсь, не приноситъ ли мнѣ онъ вѣсти, но тѣнь ближнихъ моихъ не является мнѣ¹⁴⁸. — Цѣлая бездна отдѣляетъ меня отъ тѣхъ, кого люблю больше всего на свѣтѣ. — Гдѣ находятся они? Спрашиваю о томъ у вѣтра свистящаго, спрашивая у облака проходящаго: хоть бы какая пташка подала мнѣ о нихъ вѣсточку¹⁴⁹. — Ахъ! еслибъ меня не держала святая монастырская ограда, поспѣшила-бъ я къ нимъ, когда бы они и не ждали меня. Сѣла-бы на корабль въ непогоду; съ весельемъ поплыла бы въ бурю. Корабельщики дрожали бы, а я не знала бы страха. Еслибъ корабль разбился, подвязала бы я подъ себя доску и пустиласбь бы дальше; еслибъ не могла уловить никакого обломка, то устремилась бы къ нимъ вплавь¹⁵⁰».

Такова была жизнь Фортуната съ 567 года, — жизнь, въ которой не очень суровое благочестіе соединялось съ невозмущаемою дружбою, важными трудами и досугами, полными пріятныхъ мелочей. Этотъ послѣдній и любопытный примѣръ попытки къ соединенію христіанской нравственности съ общественною утонченностью старой цивилизаціи, прошелъ бы незамѣченнымъ, если бы другъ Агнесы и Радегонды самъ не изобразилъ, въ своихъ стихотвореніяхъ, малѣйшихъ перемѣнъ быта, избраннаго имъ по глубокому влеченію къ благамъ жизни. Въ нихъ описана, почти со дня на день, исторія этого общества трехъ лицъ, связанныхъ между собою пламенною дружбой, вкусомъ къ изящному и потребностью умной и занимательной бесѣды. Тамъ есть стихи на всѣ маленькія событія, изъ которыхъ сплеталась эта жизнь тихая и однообразная: на горесть разлуки, на скуку отсутствія и радость свиданія, на небольшіе подарки, полученные другъ отъ друга, на цвѣты, на плоды, на разныя лакомства, на ивовыя корзинки, которыя стихотворецъ плел собственноручно въ подарокъ обѣимъ своимъ подругамъ¹⁵¹. Есть стихи въ честь ужиновъ, дававшихся въ монастырѣ на три прибора и одушевленныхъ сладостною бесѣдой¹⁵²; и въ честь одинокихъ обѣдовъ, на которыхъ, наѣдаясь въ волю, Фортунатъ жаловался, что имѣлъ только одно удовольствіе и был лишенъ наслажденія зрѣніемъ и слухомъ¹⁵³. Наконецъ, есть стихи и на счастливые или печальные дни, приходившіе ежегодно, какъ напримѣръ: на день рожденія Агнесы и на первый день поста, въ который Радегонда, повинуясь вѣчному обѣту, затворялась въ свою келью и проводила тамъ великопостное время¹⁵⁴. «Гдѣ скрывается свѣтъ мой? Зачѣмъ таится онъ отъ моихъ взоровъ»? восклицалъ тогда стихотворецъ съ страстнымъ выраженіемъ, которое можно было бы почесть не совсѣмъ благочестивымъ. Но когда наступалъ день Пасхи и конецъ этому продолжительному отсутствію, тогда, соединяя нѣчто въ родѣ мадригала съ важными христіанскими размышленіями, онъ говорилъ Радегондѣ: «Ты уносила мою радость; нынѣ она возвратилась ко мнѣ съ тобою; ты заставляешь меня вдвойнѣ праздновать этотъ торжественный день¹⁵⁵».

Съ блаженствомъ спокойствія, исключительнаго въ то время, итальянскій выходецъ пользовался не меньшею знаменитостью и даже могъ ласкать себя вѣрою въ продолжительность этой умиравшей литературы, которой онъ былъ послѣднимъ и самымъ ничтожнымъ представителемъ. Варвары удивлялись ему и старались, какъ только умѣли, восхищаться его остротами¹⁵⁶; самыя мелкія его сочиненія, записочки, написанныя безъ присѣста, пока дожидался ихъ податель, простыя двустишія, импровизированныя за обѣдомъ, переходили изъ рукъ въ руки, читались, переписывались, выучивались наизусть; его религіозныя поэмы и посланія въ стихахъ къ королямъ были предметомъ всеобщаго ожиданія¹⁵⁷. По прибытіи своемъ въ Галлію, онъ славилъ, языческимъ слогомъ бракъ Сигберта и Брунегильды, и въ христіанскомъ духѣ обращеніе Брунегильды изъ аріанской ереси въ православіе¹⁵⁸. Воинственный характеръ Сигберта, побѣдителя зарейнскихъ народовъ, послужилъ первою темою его стихотворной лести; потомъ, поселясь въ Пуатье, въ королевствѣ Гариберта, онъ пѣлъ, въ честь этого государя, хвалы королю миролюбивому¹⁵⁹. По смерти Гариберта въ 567 году, ненадежное состояніе города Пуатье, безпрестанно переходившаго то въ руки австразійскаго короля, то въ руки нейстрійскаго, заставило стихотворца хранить долгое время благоразумное молчаніе; языкъ его развязался только тогда, когда, по мнѣнію его, городъ этотъ окончательно покорился власти гороля Гильперика. Тогда онъ посвятилъ этому королю, въ элегическихъ стихахъ, свой первый панегирикъ, то самое сочиненіе, о которомъ говорено было выше и присылка котораго на бренскій соборъ послужила поводомъ къ этому длинному эпизоду.

Фортунатъ довольно ловко воспользовался случаемъ соборнаго съѣзда для своихъ литературныхъ успѣховъ, ибо собрашіеся въ Брени епископы составляли цвѣтъ тогдашнихъ ученыхъ и мыслителей Галліи: настоящую академію. Впрочемъ, посвящая имъ свое стихотвореніе, онъ остерегся отъ малѣйшаго намека на щекотливый вопросъ, предстоявшій ихъ обужденію. Ни слова о тяжкомъ испытаніи, которому долженъ былъ подвергнуться Григорій Турскій, первый, кому онъ довѣрялъ свои литературныя произведенія, другъ его и покровитель¹⁶⁰. Въ этомъ стихотвореніи, состоящемъ изъ ста-пяти-десяти стихомъ, ничто не напоминаетъ этого обстоятельства; въ немъ нѣтъ и тѣни мѣстнаго колорита или мѣткой характеристики личностей. Въ немъ встрѣчаются только красивыя выраженія, общія всѣмъ мѣстамъ и временамъ: собраніе почтенныхъ прелатовъ; король — образецъ правосудія, просвѣщенія и мужества; королева, чудная своими добродѣтелями, красотой и благостію; вымышленные образы, чистыя отвлеченности, столь же далекія отъ настоящей дѣйствительности, какъ и политическое положеніе Галліи отъ мирной обители пуатьескаго монастыря¹⁶¹.

Когда епископы, с ложнымъ воззрѣніемъ и снисходительнымъ вкусомъ временъ литературнаго упадка, надивились стихотворнымъ трудностямъ, преувеличеніямъ и тонкостямъ панегириста, то должны были возвратиться отъ вымысловъ искуственнаго идеала къ впечатлѣніямъ дѣйствительной жизни. Послѣдовало открытіе собора и всѣ судьи возсѣли на скамьяхъ, поставленныхъ кругомъ присутственной залы. Какъ при сужденіи Претекстата, вассалы и франкскіе воины толпою тѣснились у дверей, но совершенно съ другимъ расположеніемъ къ обвиняемому¹⁶². Вмѣсто того, чтобы при видѣ его дрожать  отъ нетерпѣнія и гнѣва, они обнаруживали къ нему только почтеніе и даже раздѣляли восторженное къ нему участіе галло-римскаго населенія. — Король Гильперикъ держалъ себя съ натянутою важностью, не совсѣмъ въ немъ обыкновенною. Казалось, что онъ или боялся встрѣтиться лицомъ-къ-лицу съ противникомъ, котораго самъ вызвалъ, или чувствовалъ смущеніе при мысли о соблазнѣ всенароднаго слѣдствія надъ поведеніемъ королевы.

Войдя въ залу, онъ привѣтствовалъ членовъ собора и, принявъ отъ нихъ благословеніе, сѣлъ¹⁶³. Тогда Бертранъ, епископъ бордосскій, слывшій за участника въ прелюбодѣяніяхъ Фредегонды, началъ говорить, какъ истецъ; онъ изложилъ обвинительные факты и, обратившись къ Григорію, требовалъ объясненія, справедливо ли, что онъ взводилъ такіе поклепы на него и на королеву¹⁶⁴. — «По истинѣ, я ничего этого не говорилъ», — отвѣчалъ турскій епископъ. — «Но», немедленно возразилъ Бертранъ съ живостію, которая могла показаться подозрительною: «эти дурные слухи ходили; ты сколько нибудь долженъ о томъ знать?» Обвиняемый отвѣчалъ спокойно: «Другіе говорили это; я могъ слышать, но самъ никогда тому не вѣрилъ¹⁶⁵.»

Легкій шепотъ одобренія, разнесшійся при этихъ словахъ по собранію, выразился за дверями топотомъ и кликами. Не смотря на присутстіе короля, франкскіе вассалы, чуждые понятія, которое составили Римляне о величіи особы государя и священной важности судебнаго засѣданія, внезапно вмѣшались въ пренія съ восклицаніями, отличавшимися рѣзкой свободой выраженія. «Зачѣмъ возводить такія вещи на служителя Божія? — Съ чего король занимается этимъ дѣломъ? — Развѣ епископъ способенъ говорить такія слова хоть бы на счетъ раба? — Ахъ, Господи Боже! помоги служителю Своему¹⁶⁶». При этихъ крикахъ неудовольствія, король всталъ, но безъ гнѣва, какъ-бы искони привычный къ грубой откровенности своихъ литовъ. Вызвысивъ голосъ такъ, чтобы толпа находившаяся снаружи слушала его оправданіе, онъ сказалъ собранію: «Клевета, направленная на мою жену, — личное мнѣ оскорбленіе; я долженъ былъ вступиться. Если вы считаете нужнымъ имѣть свидѣтелей вины епископа, — они здѣсь; но если думаете, что этому быть не слѣдуетъ, то говорите, я охотно исполню то, что вы положите¹⁶⁷».

Епископы, обрадованные и нѣсколько удивленные такой умѣренностью и покорностью короля Гильперика, тотчасъ же дозволили ему ввести свидѣтелей, о присутствіи которыхъ онъ объявилъ; но онъ могъ предъявить только одного подъ-діакона Рикульфа¹⁶⁸. Платонъ и Галліенъ продложали утверждать, что имъ объявлять нечего. Что касается до Левдаста, то, пользуясь своей свободой и безпорядкомъ, господствовавшимъ при веденіи этого судебнаго дѣла, онъ не только не явился въ засѣданіе, но даже имѣлъ предосторожность удалиться отъ мѣста преній. Рикульфъ, дерзкій до конца, счелъ обязанностью говорить; но члены собора остановили его, закричавъ съ разныхъ сторонъ: «Церковнику нисшаго чина нельзя вѣрить въ показаніяхъ на епископа¹⁶⁹». Такимъ образомъ, за недостаткомъ засвидѣтельствованныхъ показаній, оставалось только вѣрить слову и клятвѣ обвиняемаго; король, вѣрный своему обѣщанію, не противился, но придрался къ формѣ. По причудѣ ли воображенія, или по неяснымъ воспоминаніямъ какихъ-либо старыхъ германскихъ порядковъ, пришедшихъ ему на память съ примѣсью христіанскихъ обрядовъ, онъ пожелалъ, чтобъ оправданіе епископа Григорія сопровождалось странными формальностями, похожими на заклинаніе колдуновъ. Онъ требовалъ, чтобъ епископъ отслужилъ три обѣдни сряду на трехъ различныхъ престолахъ, и по окончаніи каждой обѣдни, стоя на ступеняхъ престола, клялся, что не произносилъ рѣчей, ему приписываемыхъ¹⁷⁰.

Уже церковная служба присоединенная къ присягѣ для того, чтобы усилить значеніе послѣдней, заключала въ себѣ нѣчто несовершенно-согласное съ православными понятіями и обрядами; но совокупленіе нѣсколькихъ клятвъ въ одномъ и томъ же дѣлѣ было совершенно противно церковнымъ уставамъ. Хотя члены собора это знали, тѣмъ не менѣе они согласились уступить странной прихоти короля. Самъ Григорій изъявилъ согласіе нарушить правило, которое провозглашалось такъ часто. Можетъ-быть, какъ лично обвиненный, онъ считалъ безчестнымъ уклониться оъ какого бы то ни было испытанія; можетъ-быть и то, что въ этомъ жилищѣ, гдѣ все носило на себѣ германскій отпечатокъ, гдѣ самый видъ людей былъ варварскій, а нравы полуязыческіе, онъ не чувствовалъ въ себѣ уже той силы и той свободы совѣсти, какъ въ стѣнахъ галльскихъ городовъ или подъ кровлей базиликъ¹⁷¹.

Пока все это происходило, Фредегонда, держатсь въ сторонѣ, ждала рѣшенія судей, притворяясь спокойною до безстрастія и замышляя въ глубинѣ души своей жестокое возмездіе обвиненнымъ, кто бы они ни были. Дочь ея Ригонта, болѣе изъ отвращенія къ ней, нежели по чувству искренней пріязни къ турскому епископу, казалась глубоко-тронутою несчастіями этого человѣка, извѣстнаго ей только по имени; достоинствъ его оцѣнить она не была въ состояніи. Запершись въ этотъ день въ своей комнатѣ, она наложила постъ на себя и на всѣхъ своихъ прислужницъ, пока слуга, нарочно посланный, не извѣстилъ ее, что епископъ объявленъ невиннымъ¹⁷². Кажется, что король, въ знакъ полной и совершенной довѣренности къ членамъ собора, удержался отъ присутствованія при наложенныхъ имъ испытаніяхъ и предоставилъ только епископамъ сопутствовать обвиняемому въ молельню бренскаго дворца, въ которой совершены были три обѣдни и произнесены три клятвы на трѣхъ престолахъ. Вслѣдъ за тѣмъ снова открылось засѣданіе собора; Гильперикъ занялъ уже свое мѣсто; предсѣдатель собранія не садился и произнесъ съ величественною важностью: «О, король! епископъ исполнилъ все, тчо было ему предписано: невинность его доказана; что же теперь остается намъ дѣлать? Намъ остается лишить тебя христіанского причащенія, тебя и Бертрана, обвинившаго одного изъ своихъ собратовъ¹⁷³». Пораженный этимъ неожиданнымъ приговоромъ, король измѣнился въ лицѣ и съ смущеннымъ видомъ школьника, слагающего вину свою на сообщниковъ, отвѣчалъ: «Но я говорилъ только то, что самъ слышалъ». — «Кто же говорилъ первый?» — спросилъ глава собора голосомъ болѣе повелительнымъ¹⁷⁴. — «Я все это слышалъ отъ Левдаста», — сказалъ король, еще взволнованный отъ поразившаго слухъ его страшнаго слова отлученія.

Немедленно отдано было приказаніе представить Левдаста въ судъ; но его не нашли ни во дворцѣ, ни въ окрестностяхъ: онъ благоразумно ускользнулъ. Епископы рѣшились судить его заочно и объявить отлученнымъ отъ церкви¹⁷⁵. Когда совѣщаніе кончилось, то предсѣдатель собора всталъ и произнесъ проклятіе по установленнымъ правиламъ:

«По суду Отца и Сына и Святаго Духа, и въ силу власти, данной апостоламъ и ихъ преемникамъ, связывать и разрѣшать на небеси и на земли, — мы всѣмъ соборомъ опредѣляемъ, что Левдастъ, сѣятель соблазна, обвинитель королевы, ложный доносчикъ на епископа, какъ уклонившійся отъ суда для избѣжанія его приговора, будетъ отнынѣ отчужденъ отъ нѣдръ святой матери-церкви и лишенъ христіанскаго причащенія въ настоящей и будущей жизни¹⁷⁶. Да никто изъ христіанъ не скажетъ ему здравствуй и не дастъ ему лобзанія. Да никто изъ священниковъ не послужитъ для него обѣдни и не сподобитъ его святаго пріобщенія тѣла и крови Христовой. Да никто не пріиметъ его въ свое сообщество, не укроетъ въ домѣ своемъ, не поведетъ съ нимъ никакого дѣла, ни испіетъ, не насытится, не бесѣдуетъ съ нимъ, развѣ только для обращенія его къ покаянію¹⁷⁷. Да будетъ онъ проклятъ Богомъ Отцемъ, сотворившимъ человѣка; да будетъ проклятъ Сыномъ Божіимъ, страдавшимъ за человѣка; да будетъ проклятъ Духомъ Святымъ, осѣняющимъ насъ при крещеніи; да будетъ проклятъ онъ всѣми святыми, которые отъ созданія міра сего взысканы благодатію Божіею. Да будетъ онъ проклятъ повсюду, гдѣ ни будетъ, въ домѣ или въ полѣ, на торной дорогѣ или на малой тропѣ. Да будетъ онъ проклятъ въ жизни своей и при смерти, въ бдѣніи и во снѣ, въ трудѣ и въ покоѣ. Да будетъ онъ проклятъ въ цѣломъ строеніи своихъ членовъ и да не будетъ въ немъ ни частицы здравой отъ темени головы до подошвы ногъ его¹⁷⁸. Да будетъ преданъ онъ на вѣчныя муки, вмѣстѣ съ Даѳаномъ и Авирономъ и тѣми, кто рекъ Господу: Удались отъ насъ. И какъ огонь потушается водою, такъ да потухнетъ навсегда свѣтъ его, развѣ только покается онъ и добровольно явится на судъ». При этихъ послѣднихъ словахъ, всѣ члены собора, слушавшіе до того времени съ молчаливымъ вниманіемъ, возвысили голосъ и нѣсколько разъ воскликнули: «Аминь, да будетъ такъ, да будетъ такъ, да будетъ онъ анаѳема! Аминь, Аминь¹⁷⁹».

Этотъ приговоръ, религіозныя угрозы котораго дѣйствительно были страшны, а гражданская сила соотвѣтствовала объявленію осужденнаго внѣ законовъ королевства, былъ сообщенъ циркулярнымъ письмомъ всѣмъ епископамъ Нейстріи, неприсутствовавшимъ на соборѣ¹⁸⁰. Потомъ перешли къ суду надъ подъ-діакономъ Рикульфомъ, обвиненнымъ въ лжесвидѣтельствѣ вслѣдствіе оправданія турскаго епископа. По римскому закону, которымъ руководствовались всѣ духовные безъ различія племени, за клевету въ уголовномъ преступленіи, какимъ считалось оскорбленіе королевскаго сана, назначалась смертная казнь¹⁸¹; законъ этотъ былъ примѣненъ въ полной его силѣ къ настоящему дѣлу, и соборъ произнесъ надъ подъ-діакономъ Рикульфомъ приговоръ, передававшій его въ распоряженіе свѣтской власти. Это было послѣдним дѣломъ собранія; оно вслѣдъ за тѣмъ разошлось, и всѣ епископы, простившись съ королемъ, стали готовиться къ возвращенію въ свои епархіи¹⁸². Прежде отъѣзда, Григорій просилъ помилованія человѣку, который съ такою злобой и безстыдствомъ преслѣдовалъ его своими клеветами. Гильперикъ былъ тогда въ милостивомъ расположеніи духа, отъ радости ли, что кончились затрудненія, къ которыя онъ былъ вовлеченъ заботами о чистотѣ своей супружеской чести, или ему желательно было смягчить снисходительностью обиды турскаго епископа. По его ходатайству, король отмѣнилъ смертную казнь и оставилъ только пытку, которая, по римскимъ законамъ, налагалась не въ видѣ наказанія, но какъ дополненіе допроса¹⁸³.

Фредегонда тоже разочла, что утвердить это милосердное дѣло и оставить жизнь тому, кого предавало ей торжественное осужденіе, было согласно съ ея видами. Но, пощадивъ его, она, кажется, хотѣла испытать надъ нимъ, какія мученія человѣкъ можетъ перенесть оставаясь въ живыхъ. Въ этой жестокой забавѣ ей слишкомъ-усердно содѣйствовало услужливое рвеніе вассаловъ и королевскихъ слугъ, которые наперерывъ старались явиться палачами преступника. «Я не думаю», говоритъ современный повѣствователь, никто другой, какъ самъ турскій епископъ: «я не думаю, чтобы какая-либо неодушевленная вещь, любой металлъ могли выдержать всѣ удары, которыми осыпанъ былъ этотъ несчастный. Съ третьяго до девятаго часа утра онъ висѣлъ на деревѣ, повѣшенный за руки, связанныя на спинѣ. Въ девятомъ часу его сняли и растянули на колодѣ, на которой били палками, розгами и двойными ремнями, и не одинъ или два человѣка, а всѣ, кто только могъ протѣсниться къ его бѣднымъ членамъ, всѣ принимались колотить и били его¹⁸⁴».

Его страданія и злоба на Левдаста, обманувшаго его, заставили раскрыть еще никому неизвѣстную глубину этой темной интриги. Онъ показалъ, что, обвиняя королеву въ прелюбодѣяніи, оба сообщника его и онъ самъ имѣли цѣлію изгнать ее изъ королевства съ обоими сыновьями, дабы сынъ Авдоверы, Клодовигъ, одинъ остался наслѣдникомъ своего отца. Онъ прибавилъ, что, въ случаѣ успѣха, Левдастъ надѣялся быть герцогомъ, священникъ Рикульфъ епископомъ, а самъ онъ турскимъ архидіакономъ¹⁸⁵. Эти показанія не уличали прямо молодаго Клодовига въ участіи въ заговорѣ, но выгоды его были связаны съ выгодами трехъ заговорщиковъ; Фредегонда этого не забыла, и съ той минуты онъ былъ уже отмѣченъ въ умѣ ея, какъ она обыкновенно отмѣчала, до удобнаго случая, смертельныхъ враговъ своихъ.

Вѣсти медленно разносились въ томъ вѣкѣ, если только не были разсылаемы съ нарочными. Такъ протекло нѣсколько недѣль, пока въ Турѣ могли узнать какую развязку имѣло дѣло, возникшее въ Суассонѣ и оконченное въ Брени. Во время этой неизвѣстности, граждане, безпокоясь объ участи своего епископа, терпѣли также и отъ безпорядковъ, причиняемыхъ буйствомъ и самохвальствомъ враговъ Григорія. Предводитель ихъ, священникъ Рикульфъ, собственною своею властію водворился въ епископскомъ домѣ и оттуда, какъ-будто носилъ уже званіе епископа, предметъ своего безразсуднаго честолюбія, изощрялся въ употребленіи неограниченной власти, соединенной тогда съ этимъ титуломъ¹⁸⁶. Располагая полнымъ хозяиномъ собственностью епархіальной церкви, онъ сдѣлалъ опись всему серебру и, съ цѣлію пріобрѣсть себѣ приверженцевъ, началъ осыпать богатыми дарами главнѣйшихъ членовъ духовенства, раздавая однимъ дорогія движимости, а другимъ луга или виноградники. Напротивъ того, съ церковниками нисшаго званія, въ которыхъ не предполагалъ имѣть нужды, онъ обращался совершенно инымъ образомъ и только суровостью и жестокостью давалъ имъ знать о присвоенной себѣ власти. За малѣйшій проступокъ онъ приказывалъ бить ихъ палками или билъ собственноручно, приговаривая: «Знайте вашего господина¹⁸⁷». Онъ за всякимъ словомъ повторялъ съ надутымъ тщеславіемъ: «Это я, умомъ своимъ, очистилъ городъ Туръ отъ этого исчадія, пришедшаго изъ Оверни¹⁸⁸». Если приближенные къ нему друзья обнаруживали иногда какія-либо сомнѣнія въ успѣхѣ такого самоуправства и въ искренности тѣхъ, кого привлекалъ онъ къ себѣ безумною расточительностью, то онъ отвѣчалъ имъ съ усмѣшкою превосходства: «Это мое дѣло: умный человѣкъ въ просакъ не попадаетъ; его можно обмануть только вѣроломствомъ¹⁸⁹».

Этотъ самохвалъ, вполнѣ довольный собою, былъ внезапно выведенъ изъ своихъ честолюбивыхъ мечтаній прибытіемъ Григорія, вступившаго въ Туръ среди всеобщей радости. Принужденный передать епископскій дворецъ законному его владѣтелю, Рикульфъ не явился на поклонъ къ епископу, какъ сдѣлали въ этотъ день не только члены духовенства, но и всѣ другіе граждане. Сперва онъ показывалъ видъ пренебреженія и нѣчто въ родѣ безмолвнаго вызова, но потомъ безсильная злоба его превратилась въ ярость, въ словахъ его выражалось бѣшенство, а на устахъ были только угрозы убійства¹⁹⁰. Григорій, всегда тщательно слѣдовавшій законному порядку, не торопился употреблять силу противъ такого опаснаго непріятеля, но, дѣйтвуя спокойно и не произвольно, созвалъ частный соборъ изъ викаріевъ турской епархіи.

Его призывныя повѣстки разосланы были къ епископамъ всѣхъ городовъ третьей ліонской провинціи¹⁹¹, кромѣ принадлежавшихъ Бретонамъ, народу, столь же дорожившему религіозною, какъ и политическою своею свободою, церковь котораго не имѣла съ церковью Галловъ постоянныхъ и правильныхъ сношеній¹⁹². Епископы анжерскій, манскій и рейнскій приняли живѣйшее участіе въ спокойствіи турской церкви и въ дѣлѣ своего архіепископа; но Феликсъ, епископъ нантскій, тѣмъ ли, что не явился на соборъ, или противорѣчіями въ совѣщаніяхъ, обнаружилъ явные признаки своего нерасположенія къ Григорію и пристрастія къ его врагамъ. Онъ былъ галльскаго племени и знатнаго рода, происходившаго, по его увѣренію, отъ древнихъ владѣтелей Аквитаніи и считавшаго въ числѣ своихъ предковъ преторіанскихъ префектовъ, патриціевъ и консуловъ¹⁹³. Съ такимъ высокимъ родомъ, которымъ очень тщеславился, онъ соединялъ рѣдкія въ то время качества, быстрый и предпріимчивый умъ, краснорѣчивый даръ слова, способность легко писать и проблески того административнаго генія, который блисталъ въ Галліи подъ римскимъ владычествомъ¹⁹⁴.

Будучи епископомъ пограничной страны, безпрестанно угрозаемой вражебными набѣгами Бретоновъ и которую меровингскіе короли не имели возможности охранять постоянно, Феликсъ принялъ на себя попеченіе обо всемъ и наблюденіе какъ за безопасностью, такъ и благоденствіемъ своей епархіи¹⁹⁵. За неименіемъ войскъ, онъ противодѣйствовалъ вторженіямъ Бретоновъ бдительною политикой и искусными переговорами, а когда водворялась безопасность, то собственными средствами возводилъ огромныя общественныя сооруженія¹⁹⁶. Въ этой дѣятельной жизни, среди матеріальныхъ работъ, характеръ его пріобрѣлъ нѣкоторую жестокость и повелительность, весьма далекія отъ идеала духовнаго пастыря апостольскихъ преданій. Ему случилось однажды объявить притязаніе на земли, по близости Нанта, принадлежавшія къ турской церкви, которыя, можетъ-быть, были ему нужны для исполненія великаго предпріятія, а именно для отвода теченія Луары и прорытія ей новаго русла съ цѣлію доставить двоякую пользу земледѣлію и торговлѣ¹⁹⁷. Григорій, съ его строгою и нѣсколько крутою точностью, отказалъ въ уступкѣ малѣшей частицы достоянія своей церкви, и эта распря, постепеннно разгараясь, произвела между обоими епископами чернильную войну, причинившую великій соблазнъ. Въ видѣ писемъ они пересылались колкостями, которыя заботливо ообщали своимъ друзьямъ, и которыя ходили въ народѣ, какъ настоящія памфлеты.

Въ этомъ столкновеніи ѣдкихъ словъ и оскорбительныхъ доводовъ, турскій епископъ, болѣе чистый сердцемъ, не столь желчный характеромъ и менѣе остроумный, нежели его противникъ, далеко не оказывался побѣдителемъ. На колкіе и гнѣвные упреки, которыми, за отказъ уступить спорное владѣніе, осыпалъ его Феликсъ, онъ отвѣчалъ съ учительскимъ добродушіемъ: «Вспомни слова пророка: горе совокупляющемъ домъ къ дому и село къ селу приближающимъ, да ближнему отъимутъ что, едва вселится едины на земли¹⁹⁸!» И когда раздражительный нантскій епископъ, оставляя въ сторонѣ предметъ спора, издѣвался надъ личностью и происхожденіемъ своего противника, тогда Григорій не находилъ, въ отпоръ ему, другихъ выходокъ, какъ только въ родѣ слѣдующихъ: «О! еслибъ ты былъ епископомъ въ Марсели, то привозили бы туда на корабляхъ не масло или другія подобныя снѣди, а только грузы папируса, чтобъ тебѣ вдосталь было на чемъ писать, для поношенія добрыхъ людей. Но недостатокъ бумаги кладетъ конецъ твоему пустословію¹⁹⁹».

Можетъ-быть, несогласіе, возникшее между турскимъ и нантскимъ епископами, имѣло болѣе сокровенныя причины, нежели случайный поводъ, о которомъ говорится. Непомѣрная гордость, въ которой Григорій обвинялъ Феликса, даетъ поводъ думать, что между ними существовал какое нибудь родовое соперничество²⁰⁰. Кажется, что потомокъ прежнихъ аквитанскихъ властителей или досадовалъ на свою іерархіальную подчиненность человѣку, бывшему ниже его породой, или по преувеличенному чувству мѣстнаго патріотизма желалъ, чтобы въ западныхъ областяхъ духовныя должности были исключительнымъ достояніемъ тамошнихъ знатныхъ домовъ. Отъ этого, вѣроятно, произошли его расположеніе и присоединеніе къ партіи, которая въ Турѣ ненавидѣла Григорія, какъ чужестранца. Онъ давно зналъ и отчасти поощрялъ происки священника Рикульфа²⁰¹.

Такое недоброжелательство одного изъ самыхъ сильныхъ и искусныхъ викаріевъ турской епархіи не воспрепятствовало составиться областному собору и произвесть слѣдствие. Рикульфъ, обвиненный въ возбужденіи смутъ и мятежа противъ своего епископа, былъ заточенъ въ одинъ изъ монастырей, мѣстность котораго не извѣстна²⁰². Едва прошелъ мѣсяцъ, съ того времени, когда онъ былъ заключенъ подъ строгій надзоръ, какъ довѣренные люди нантскаго епископа искусно втерлись къ игумену, правившему монастыремъ. Они употребили всевозможныя хитрости, чтобъ обмануть его, и, при помощи лживыхъ клятвъ, успѣли выманить у него дозволеніе выпустить плѣнника, подъ обѣщаніемъ возвратить его. Но лишь только Рикульфъ увидѣлъ себя на свободѣ, какъ поспѣшилъ спастись бѣгствомъ и тотчасъ отправился къ Феликсу, который принялъ его радушно, выказывая презрѣніе самымъ обиднымъ образомъ къ власти своего архіепископа²⁰³. То было послѣднее огорченіе, причиненное турскому епископу этимъ неблаговиднымъ дѣломъ, огорченіе, можетъ-быть, самое чувствительное, потому-что оно происходило отъ человѣка, равнаго съ нимъ породой, одного званія и одинаковаго образованія; отъ человѣка, о которомъ онъ не могъ сказать, какъ о другихъ врагахъ своихъ, или варварскаго племени, или ограниченныхъ умомъ и преданныхъ страстямъ наравнѣ съ варварами: «Господи, не вѣдаютъ что творятъ».

Между-тѣмъ, Левдастъ, объявленный внѣ законовъ отлучительнымъ приговоромъ и королевскимъ указомъ, не дозволявшимъ доставлять ему ни ночлега, ни хлѣба, ни убѣжища, велъ бродяжническую жизнь, исполненную опасностей и неудобствъ. Онъ пришелъ изъ Брени въ Парижъ съ намѣреніемъ укрыться въ базиликѣ св. Петра; но проклятіе, исключавшее его изъ убѣжища, открытаго для всѣхъ изгнанниковъ, заставило его отказаться отъ этого намѣренія и положиться на вѣрность и мужество какого-либо друга²⁰⁴. Среди колебаній въ выборѣ пути, по которому безопаснѣе слѣдовать, онъ узналъ о смерти единственнаго своего сына; это извѣстіе, кажется, возбудило въ немъ семейныя привязанности и внушило неодолимое желаніе увидѣть свой домъ. Скрывая имя и странствуя одиноко, въ самомъ смиренномъ видѣ, онъ пошелъ въ домъ, гдѣ жила жена его²⁰⁵. Посвятивъ отцовскимъ ощущеніямъ нѣсколько мгновеній, которыя подвижность его характера и настоящія безпокойства должны были значительно сократить, онъ поспѣшилъ скрыть въ безопасное мѣсто свои деньги и драгоцѣнности, награбленныя во время управленія.

Онъ былъ связанъ съ нѣкоторыми лицами германскаго происхожденія въ окрестностяхъ Буржа узами взаимнаго гостепріимства, налагавшими, по обычаю варваровъ, такія священныя обязательства, которыхъ не могли поколебать ни запрещенія законовъ, ни даже религіозныя угрозы. Этимъ-то прежнимъ друзьямъ своимъ онъ рѣшился ввѣрить на сохраненіе, до лучшаго времени, всѣ свои богатства, и успѣлъ отправить большую ихъ часть прежде, нежели указъ о его изгнаніи дошелъ до Тура²⁰⁶. Но замедленіе это было непродолжительно; королевскіе вѣстники привезли роковое повелѣніе, въ сопровожденіи вооруженной дружины, которая, по указаніямъ, собираемымъ отъ привала до привала, слѣдила за изнанникомъ. Домъ Левдаста былъ ею занятъ; ему самому удалось спастись, но жена его, менѣе счастливая, была взята и остведена въ Суассонъ, откуда, по повелѣнію короля, ее сослали въ окресности Турнэ²⁰⁷.

Бѣглецъ, избравъ ту же дорогу, по которой поѣхали повозки съ его сокровищами, отправился къ городу Буржъ и вступилъ въ земли короля Гонтрана, гдѣ ратники Гильперика не посмѣли его преслѣдовать. Онъ прибылъ къ своимъ знакомымъ въ одно время съ своими пожитками, которыхъ видъ и количество соблазнили, на его бѣду, туземныхъ жителей²⁰⁸. Найдя, что добро чужестранца хорошая пожива, они поднялись на грабежъ, и самъ волостной судья принялъ надъ ними начальство, желая получить свою долю добычи. Левдастъ не имѣлъ при себѣ достаточной силы для отраженія этого нападенія, и хотя знакомые его пытались помочь ему, однако сопротивленіе ихъ оказалось безуспѣшно. Все было расхищено грабителями, захватившими мѣшки съ деньгами, золотую и серебряную посуду, мебель и подежды, оставивъ ограбленному только то, что на немъ было, и угрожая ему смертію, если онх немедленно не удалится²⁰⁹. Принужденный снова бѣжать, Левдастъ вернулся и смѣло пошелъ по дорогѣ въ Туръ; нищета, въ которую онъ былъ приведенъ, внушила ему отчаянное предпріятіе.

Лишь только достигнулъ онъ предѣловъ королевства Гильперика и области, которую прежде правилъ, какъ обявилъ въ первой деревнѣ, что есть случай сдѣлать лихой наѣздъ, въ разстояніи одного дня пути, на земли короля Гонтрана, и что всякій предпріимчивый человѣкъ, кто пожелаетъ отважиться на это дѣло, будетъ вознагражденъ щедро. При этомъ извѣстіи собрались молодые крестьяне и разнаго званія бродяги, которыхъ въ то время не мало было по дорогамъ, и послѣдовали за бывшимъ турскимъ графомъ, не заботясь о томъ, куда онъ ведетъ ихъ. Левдастъ распорядился какъ можно поспѣшнѣе достигнуть мѣста, гдѣ жили его грабители, и напасть врасплохъ на домъ, куда, какъ онъ видѣлъ, сложена была добыча. Это смелое движеніе имѣло полный успѣхъ; Туряне храбро напали, одного убили, многихъ ранили и возвратили значительную часть добычи, которую Беррійцы не успели еще раздѣлить между собою²¹⁰.

Гордый своимъ успѣхомъ и изъявленіями преданности, которыя онъ снискалъ за свои щедрыя награды, Левдастъ счелъ себя довольно сильнымъ противъ всякаго врага, кто бы онъ ни былъ, и, снова обратясь къ своимъ кичливымъ привычкамъ, жилъ въ сосѣдстѣ отъ Тура, ни мало не стараясь скрывать своего пребыванія. По распространившимся о томъ слухамъ, герцогъ Берульфъ послалъ дружину хорошо вооруженныхъ ратниковъ схватить изгнанника²¹¹. Левдастъ едва не попался въ ихъ руки: ему еще разъ удалось убѣжать, но съ потерей послѣднихъ своихъ денегъ и пожитковъ. Пока остатки его имущества, какъ принадлежность казны, описывались и отправлялись въ Суассонъ, самъ онъ, по противоположной дорогѣ, старался достигнуть Пуатье и укрыться, съ отчаянія, въ базиликѣ святаго Иларія²¹².

Близость монастыря Радегонды и самый характеръ этой женщины, столь кроткой и почтенной, кажется, распространили тогда на пуатьескую церковь духъ снисхожденія, отличавшій ее отъ прочихъ. По-крайней-мѣрѣ, это единственное возможное истолкованіе того милостиваго приѣма, какой нашелъ въ нѣдрахъ этой церкви человѣкъ, въ одно и то же время изгнанный и отлученный, предъ которымъ затворились убѣжище св. Мартина турскаго и парижскія базилики. Велика была для Левдаста радость, когда онъ увидѣлъ себя въ совершенной безопасности, но она быстро миновала; онъ вскорѣ ощутилъ лишь одно непріятное для своего самолюбія чуство: униженіе быть самымъ бѣднымъ изъ числа тѣхъ, кто раздѣлялъ съ нимъ кровъ св. Иларія. Желая избавить себя отъ этого и удовлетворить закоснѣлымъ наклонностямъ къ чувственности и распутству, онъ составилъ шайку воровъ изъ самыхъ нечестивыхъ и отчаянныхъ своихъ товарищей по заключенію. Когда городская полиція слабѣла или засыпала, бывшій графъ турскій, предъувѣдомленный лазутчиками, выходилъ изъ базилики св. Иларія во главѣ своей шайки и, вламываясь въ дома, на которые ему указывали, какъ на богатые, похищалъ изъ нихъ деньги и дорогую посуду, или бралъ произвольный выкупъ съ устрашеннаго владѣльца²¹³. Обремененные добычей разбойники немедленно возвращались въ базилику и дѣлились тамъ между собою; потомъ вмѣстѣ пили и ѣли, ссорились или играли въ кости.

Священная обитель часто была свидѣтельницею еще постыднѣйшихъ безпорядковъ: Левдастъ приводилъ туда распутныхъ женщинъ, изъ которыхъ иныя, замужныя, были пойманы съ нимъ въ прелюбодѣяніи подъ самымъ портикомъ паперти²¹⁴. Пришло ли, въ-слѣдствіе слуховъ о такихъ соблазнахъ, повелѣніе суассонскаго двора исполнить въ строгости приговоръ, произнесенный въ Брени, или оскорбленная подобными поступками сама Радегонда просила удалить Левдаста, только онъ былъ изгнанъ изъ обители св. Иларія, какъ недостойный никакой жалости²¹⁵. Не зная, куда преклонить голову, онъ еще разъ обратился къ своимъ беррійскимъ знакомцамъ. Не смотря на препятствія, поставленныя послѣдними происшествіями, дружба ихъ была такъ изобрѣтательна, что доставила ему убѣжище; но черезъ нѣсколько времени онъ самъ его оставилъ, увлекаемый своимъ дерзкимъ характеромъ и безпорядочными причудами²¹⁶. Онъ снова началъ вести кочевую и бродяжническую жизнь, которая должна была привесть его къ погибели; и какъ онъ ни былъ одаренъ благоразуміемъ и умѣньемъ вести свои дѣла, для него уже не было болѣе спасенія: надъ главой его тяготѣло ничѣмъ неотвратимое мщеніе Фредегонды, которое могло иногда, выжидать, но никогда не прощало.

Примѣчанія